PROMETA

Страсти по национальной идее // Архив автора

Автор: Генисаретский О.И.
Источник публикации: Архив автора

Начавшиеся после переизбрания Б.Н.Ельцина “страсти по наациональной идее”, несмотря на обилие публикаций и видимость полемики, никак не дотягивают до состояния рефлексивно артикулированного политического дискурса. Своей вялотекучестью они обязаны, на мой взгляд, двум обстоятельствами: с одной стороны, совершенной неопределенностью того, что же при этом имеется в виду под словом «идея», а с другой, скрытой подменой «национального» на «госудаственническое».

В самом деле, попробуйте ответить на вопрос: в рамках какой научной, философской или политико-идеологической концепции «идея» является термином или хотя бы ключевым словом? Более чем уверен, что ответить на этот вопрос сколь либо убедительно не удастся, если конечно не ссылаться на тексты типа «Русской идеи» Н.А. Бердяева (кстати,  не лучшей его книги) или опусы гораздых долбосмыслов из «новой правой». Значит, слово «идея» в этих вялотекущих страстях  из словаря повседневности, но и в качестве такового оно все же лишено общезначимости, нерпременной для здравого смысла.
Говоря это, я вовсе не отрицаю возможности так проблематизировать и концептуализировать «национальную идею» по части ее идейности, чтобы она из стертого словосочетания превратилась в дискурсивно осмысленную идеологическую конструкцию. Однако, пока этого не произошло и вряд ли, как мне представляется, скоро произойдет. Не утверждаю, что это хорошо или плохо (хотя любой психоаналитик тут не преминул бы заметить, что «хороший объект» — это всегда объект отсутствующий).
Впрочем, это не избавляет нас от необходимости самоопределения относительно наличной идеологической обстановки, возможностей идеологического творчества в современных нам условиях, источниках  мнимых или действительных потребностей в идеологии и, в случае положительного ответа на вопрос о необходимости обновления идеологического пространства, о стратегии и тактике потребной идеологической работы.

Что можно, не припинаясь, сказать о текущей идеологической обстановке?
Время от времени дает о себе знать навязчивая демонизация идеологии, видящая в ней не просто «ложное сознание», с которым много носились и в прежние времена интеллектуалы от младомарксизма, но властную похоть идеократии, доведшую население страны до состояния «идеологического помешательства». Чего стоят подобные экскурсы в область социальной патологии, видно уже  из того, что вступивший на тропу войны со всеми возможными идеологиями В. Аксючиц, не смутился назвать наше доверчивое население «интернациональным люмпеном»  уличить его в «ослеплении фикциями социальной справедливости и процветания» и — вот она демонология во всей  своей красе! — в «маниакальности сознания, склонного к массовым психозам, фобиям, истериям». Как говаривал в таких случая Винни-Пух, душераздирающее зрелище!
Есть и вполне приземистые запросы на «хоть какую» идеологию, озвучивыемые представителями учреждений и ведомств, ранее занимавшимися политико-воспитательной работой (в общеобразовательной и высшей школе, в армии и органах МВД и т.д.). Не вспоминают об идеологическом вакууме разве что труженики пеницетиарной системы, не успевающие — по недокорму и скученности тюремного обитания — не только «исправлять», но и «наказывать».
В советском обществе такие социальные институты, как завод, армия, клиника или тюрьма, помимо своего прямого назначения, функционировали еще и как мощные мегамашины «социального форматирования». После и поверх школы, помимо пионерских, комсомольских и партийных «первичек», в них, худо-бедно, но культивировались потребные обществу навыки социальной дисциплины, максимы социальной морали. Какие, о том другой разговор. В разное время —  разные; по большей части — вне правового и нравственного поля; всегда — в атмосфере («протокоммунистической», по А. Зиновьеву) коммунальности, сдобренной вкрадчивыым «но вы же советский человек?!»; часто — воровато-приблатненно и «круто». Однако, машина, хоть и с перебоями, но работала и обеспечивала вожделенную для тогдашнего общества «социальную однородность».
Может быть, стоит сегодня отделить в упомянутых запросах ностальгически-пережиточную часть от реальных функциональных потребностей, а в отношении последних разобраться, насколько целесообразно и реалистично бывшую функцию социального форматирования обустраивать идеологически? Или же, продолжая мыслить социальный процесс под знаком деидеологизации, следует культивировать иные формы социальной работы (например, в гуманитарно-педагогическом и гуманитарно-терапевтическом ключе)?
Что касается идеологического творчества, то, несмотря на декретированную независимость государства от любой идеологии,  запрет на открытую партийную деятельность по месту работы и официальную пропаганду идеологии деидеологизации, оно, не взирая ни на что,  идет себе своим ходом и даже дает «внеплановый припрост». Здесь и целый выводок идеологов-волонтеров (таких, например, как А.Дугин, Е.Севастьянов), и идеологи по случаю (такие, как Н.Михалков или  Д.Сухиненоко),  и  записные мастера шоковой терапии, как Е.Гайдар или Г.Бурбулис, на досуге пописывающие свои «политодицеи», и «созыватели русских» из двух разделившихся Всемирных русских соборов или новоявленного Русского института, и фундаменталисты с неизвестно на какой почве (коммунистической или конфессиональной) поехавшей крышей,  и многие другие  … вплоть до зазывал очередного оккультного балагана.
Поверьте на слово, я очень далек от сарказма. По мне иная сцена из «Третьего глаза» НТВ привлекательней группы академиков, газетно предостерегающих государство от альянса с потусторонними силами, выдающими себя за астрологов, парапсихологов и прочую, по увесистому академическому мнению, нечесть.
Вопрос совершенно в ином: кто бы ни был производителем идеологического продукта (по своему цеховому или служивому положению), в каком бы языке не оформлялись идеологические (по жанру и содержанию) тексты, они, как правило, не квалифицируются и не принимаются в качестве таковых, т.е. именно идеологических. Что это: только ли оправданная самозащита от агрессивных индоктринаций, временный мораторий на идеологическую деятельность или же полная атрофия  органа, отвечающего в общественном организме за умную работу с ценностями как таковыми?
Отвечая на этот вопрос, а тем  самым и самоопределяясь в наличном идеологическом пространстве, очевидно, следует отправляться от какой-то внятной его проблематизации и концептуализации, допуская при этом, что, деидеологизация, с одной стороны, и идеологизация, с другой, образуют не только пару встречных процессов, но и взаимообратных процедур (как сложение и вычитание, умножение и деление и т.д.).
В таком случае деидеологизацию придется понимать не как тотальную «зачистку» идеологического пространства, «стирание» всех и всяческих идеологем из памяти общественного сознания, а скорее как конструктивную деидеологизацию, основанную на методологически контролируемойпроцедуре деконструкции. При этом для каждой функции идеологии, которую удастся выявить аналитически, можно указать функциональную альтернативу, выводящую эту функцию за пределы идеологического дискурса и разрабатывающую ее установочно неидеологическим способом.
Примерами таких контридеологических альтернатив могут служить:
1. Аксиологическое представливание идеологем как рационализаций каких-то стоящих за ними ценностей (полагая, что ценности, как таковые, реализуются сознанием в качестве постигаемых смыслов, а волею — в качестве достигаемых целей).
2. Практика порождения функционально заданных идеологем в качестве концепций (в частности, проектных и критических концепций, а не только концепций-эпистем).
3. Социально-психологическая и/или культурно-психологическая трактовка мобилизационного эффекта идеологем как действия присущих им мотивационной способности (и, соответственно, работа над задачами поиска мотивационных ресурсов и управлениями мотивациями социального действия).
4. Аналогичная отработка апологетической, «оправдывающей» функции идеологем в жанре какой-то «-дицеии» (например, «политодиции», оправдывающей какую-то проводимую политику, или антроподиции, оправдывающей утверждаемый какой-то политикой образ человека)
Такая деконструкция возвращает нас из идеологически акцентуированного (и, вместе с тем, ажиотированного) поля  — в идеотропное поле, в которым возможна вполне профессиональная, критически отстроенная аналитическая и проектная работа.
Я сказал «возможна», имея в виду исключительно методологическую возможность но остается еще вопрос о «субъектах» — не слишком приемлемый в данном контексте термин, скорее уж о «носителях» или «выполнителях» — функций, в прежнее время называвшихся идеологическими и доверявшихся элитным частям идеологического фронта. Наделен ли сегодня кто, а если «да», то кто же, такой честью? Каким способом и по каким основаниям происходит сегодня рекрутирование в идеологическую элиту? Или она сплошь состоит из волонтеров, сиречь, по русскому обыкновению, из самозванцев?
Вспомнив, перефразируя, подсоветское присловие, что «аналитика не милиция и фамилий не говорит», обратим внимание на одну, редко отмечаемую особенность элитности.
Известно, что М. Вебер определял государству функцию легитимного, то есть правооправданного пользования насилием. За этим определением скрывается весьма амбивалентное — в нравственном отношении — расщепление ценностей: большинству членов общества, живущих в пространстве повседневности в качестве обывателей, вменяется добродетель ненасилия, а вот элите «силовых ведомств» — право и даже долг, применения насилия к законоослушникам, что, по сути дела, есть практика и опыт деятельности с негативными ценностями  (коли за позитивную берется упомянутая добродетель). Как социальная реальность преступление неизбывно и опыт, пусть и легитимного, но все же насилия становится жизненным, а потому психологически характеристическим  опытом силовой элиты, привходящим в культуру как среду обитания (тех самых обывателей).
Так вот стоит, по моему, по аналогии задаться следующим вопросом. Не является ли заведомо:  идеологическое манипулирование (руководство) не только формой психологического и когнитивного насилия, но и легитимной, социально-допускаемой формой «правдивой лжи», «кражей сознания»; экономическое манипулирование уровнем благосостояния —  «отъятием» того, что могло бы стать собственностью самих граждан, то бишь попросту грабежом,  религиозно-конфессиональное и/или культурно-политическое манипулирование — «совращением», что по смыслу и результату противоположно посвящению; а все они, вместе взятые, имея дело с человеческим достоинством, с отымаемыми неотъемлимыми ценностями, — тотальным унижением, «опусканием» человека (на научной фене — дефляцией)?
Произнося сии  вопрошания в столь заточенной форме, я вовсе не хочу пополнить ряды каких-нибудь «-истов», благо им и так несть числа. Но хотел бы сослаться на слова П. А. Флоренского, сказавшего как-то в Москве за чаем, что моралист — непременно или праведник, или циник. А поскольку первых в наших палестинах обретается никак не больше, чем вторых, обозначенные вопросы не представляются мне совсем уж риторическими.
Смысл их можно видеть в той или иной оправданности понятия негативных ценностей, поскольку в повседневности за ценностями оставляется сугубо аффирмативное, т. е. утвердительно-позитивное значение.
Однако, кто ж не знает социальная и культурная реальность ценностей отнюдь не такова (если, конечно, не наделять их ни к чему не обязывающим титулом «вечных»). Философы толкуют о «переоценке ценностей», социологи изучают процессы ценностных изменений, политики не чураются ценностных манипуляций , обещая одарить нас «национальной идеей», да и куда им деться от необходимости ценностного оправдания своих «шоковых политтерапий»? Тот же Вебер усматривал за противостоянием приверженцев разных высших жизненных ценностей аж «войну богов».
Можно сказать, что конституитивным .признаком элитности является «иметь допуск» к легитимным, социально-допускаемым (тем или иным институционным способом), в пределе — ценностно-оправданным действиям с позитивно/негативными значимостями ценностей, с переакцентировкой,  «переоценкой ценностей», с переинтонированием эмоционально-ценностных интонаций, а выражаясь проектно-авангардистски — с творчеством, замышлением и созданием иных, новых,  отличных от наличных ценностей.
Не станем прибегать к затейливой игре словами, построенной на ассоциациях ценностей в аксиологическом смысле этого слова — с товарно-рыночными ценностями, а то ведь можно договориться до их обналичивания, «черного нала» двойной морали, инвестирования, приватизации (чур меня!)  и принудительного банкротства! Нет уж, щи отдельно, а тараканы отдельно!
Вы уже догадались, что все дело в сакраментальном «иметь допуск». Сейчас не время раскрывать эту до боли знакомую метафору, но уместно сказать, что, во-первых, в  развитой политической культуре  оперирование позитивно/негативными качествами ценностей есть дело культурно-ценностной, я бы сказал также — гуманитарной политики, а во-вторых, что указанная П.А.Флоренским альтернатива «праведности/цинизма» отрабатывается в такой культуре вменением представителям элит так или иначе понимаемой этики служения. И пусть таковая пока нам «на вырост», все же не вполне правда, что власть непременно развращает. Если это и справедливо, то лишь в отношении Альхенов, скроенных по модели «12-ти стульев», то есть человеков, до того развращенных иным, отнюдь не властным способом. Даже служение обетам «ордена меченосцев» под водительством Сосо и то, не к круглому столу будет сказано. удерживало многих и многих от жирующей сегодня непомерной алчности.
Надо бы еще было сказать о разных нетривиальных, прямо-таки инновационных формах идеологической деятельности, презентируемых в последнее время на московских идеологических подмостках, но хватит. Назову лишь, для куражу. Стратегические доклады М. Малютина и С. Кургиняна на публичных слушаниях  (не в Думе, а в Доме художников) на тему «Конец красного проекта?». Вообще же о мышлении проектами и проектных формах идеологической работы нужен особый разговор, нужный. Среди прочего, для того, чтобы за любыми сомнительными манипуляциями наловчиться видеть социально и культурно оправданные процедуры и технологии.

В начале выступления я уже упомянул о скрытой подмене «национального» на «этатистское» в социальном заказе на «национальную идею». Что видится за жестом Заказчика (не столь уж важно в единственном он или множественном числе)?
Очередная демонстрация присутствия фигуры «отца нации» в зачумленном электоральными перфомансами «отечественном пространстве»? — Но кто ж станет испытывать сыновьи чувства после стольких невыполненных обещаний?
Поиск оснований для декларированной на этот призидентский срок политики примирения и согласия? — Но кто же, «задрав штаны», побежит за ней? Кому с кем и с чем примиряться: крестьянам, так и не получившим землю? тем труженикам и их потомкам, чья доля общенародной собственности переподчинена от номенклатурно-социалистического собственника — номенклатурно-капиталистическому? или  выжившим жертвам чеченской бойни,  их родственникам и друзьям (со всех сторон)? — Нет, с нравственной оправданностью переодевание празднования Великой Октябрьской в День согласия и примирения явно не в ладах.
Обратимся лучше к политологическому смыслу указанной подмены. Сколь бы убогим не выглядело наше государственничество в  смысле правового и морального интеллектуализма, оно — именно в силу своей надменной косности — все же достаточно сильно для того, чтобы блокировать развитие в обществе собственно политического процесса.
Вспомним хотя бы то, как с начала перестойки подсоветского государственного строя основное внимание ее «прорабов» вращается вокруг темы разделения и соединения властей, включая (а) разделение законодательной, исполнительной и судебной властей, (б) разделение горизонтальных властных полномочий «субъектов федерации» (национальных и/или территориально-административных) и (в) построенин властной вертикали «федеральный центр / субъекты федерации». Коловращение государственного процесса вокруг этих фокусов продолжается и до сих пор.
Но разве не очевидно, что идеология и практика разделения (и соединения) властей по происхождению своему относится к дополитическому периоду развития общества, когда государственно-административный процесс довлел над политическим (или же не давал ему развиваться). Не имея возможности сейчас доказывать этот тезис историческими аргументами, я утверждаю, что это именно так. Но если принять его как констатацию, придется признать и то, что основанный на такой идеологии и практике государственный процесс волей-неволей маскирует, искажает развитие политического процесса, не дает ему хода. И дело тут не только в неразвитости партийного формализма нашей представительной демократии, не в том, что большинство партий остаются «клубами по интересам», не имеющими своей социальной базы и потому не выражающих чьи бы то ни было интересы, — а в отсутствии способа социально приемлемого выражения политического процесса, условий возможности его развития. С одной стороны, собственно политические практики и технологии никак не обособятся от административно-управленческих, а с другой, и административные, и политические креатуры, увязая в тенетах «административного рынка», все еще не способны определиться в отношении правопотребности и правоспособности его, этого полулегитимного-полукриминального рынка, фигурантов. Нехотя хотим «как лучше»,  уповаем на  «так всегда» и грозимся, что «так будем делать насквозь».
Признавать маскированность политического процесса не значит утверждать его отсутствие или ненадобность. Процесс, как говорится, пошел … и идет, отражаясь в кривом зеркале по видимости спонтанных а по сути находящихся вне правового поля административных инноваций.
Сетования на раз-бухание администрации Президента (и подвешенных к нему силовых, информационных, аналитических и прочих служб), стягивающей на себя все большего числа государственных, финансово-экономических и политических функций, равно как и борьба  (над- и подковёрная) за или против новых рычагов при-президентской власти  тормозит осознание и признание самой президентской власти, как власти четвертой (да что лукавить, — первой из четырех!).
Самое время, мне кажется,  задаться вопросом о историческом смысле и политической судьбе президентской власти в России, а также о возможности и правовой целесообразности ее политического признания в качестве самостоятельной ветви власти. Дело вовсе не в альтернативе «президентская республика / парламентская республика», как этот вопрос, например,  обсуждается сегодня в Белоруссии. В такой постановке Россия этот вопрос, что называется, «проехала». Однако, правовой статус президентской власти, а также ее исторический смысл, — как раз в отношении взыскуемой, пусть и вяло, национальной идеологии, — остается весьма неопределенным. Отсутствие внятного самоопределения различных политических сил в отношении этого важнейшего государственно-политического института чревато углублением нестабильности, усилением регрессивно-деструктивных тенденций и дальнейшим ухудшением качества государственно-политических решений. Можно конечно считать, что энергичная и отнюдь не джентльменская борьба за президентский пост, продолжающаяся и во вневыборное время, есть косвенная форма политического признания президентской власти как политической реальности, однако, от такого признания до его правового оформления (не только в законодательных текстах, но и в правосознании общества) дистанция немалого размера.
Чтобы в чьих то косящих глазах не оказаться непримиримым противником института президентства,  как такового, замечу, что именно он, — в качестве  институциональной структуры (то есть безотносительно к тому или иному лицу, его реализующему), — остается главным тормозом установлению авторитарного режима, коим нас долго пугают одни политологи и совращают другие.
Другой пример административных инноваций  на обочине правового поля можно видеть в непомерном разростании функций Совета безопасности (как в недавней, так и в нынешней его редакции) или «нового ВЧК». Как прикажете понимать дипломатические миссии Б.Березовского на Кавказе и в Средней Азии при наличии Министерства и министра иностранных дел  или фискальные изыски А.Чубайса  при наличии Министерства и министра финансов? Вездесущие журналисты и аналитики — без всяких ссылок на компетентные источники — с легкостью объяснят любому Фоме-неверующему  политическую подоплеку подобного «удвоения сущности сверх необходимости». И порою такие объяснения могут выглядть весьма правдоподобно, во всяком случае с точки зрения революционно-демократической или казенной необходимости. А того хлеще — непременной надобностью сохранить «целостность России» (президентскую целостность, например). Но ведь сколь бы убедительными или удобными ни были эти, с позволения сказать, объяснения, они только маскируют, но отнюдь не снимают с повестки дня вопрос о правовом статусе и обеспечении, о политической преемлимости и оправданности тех или иных административных инноваций. Правовая непредсказуемость — не лучший друг правового государства!
Реальные политики, промышляющие ситуационным лоббизмом или фантомами оппозиции (в принципе невозможной при маскированности политического процесса государственно-административным), кажется, не слишком озабочены вопросами своей правоспособности и правопотребности. Ну да Бог им судья!
Со своей стороны, будучи убежденным в том, что фундаментальной реальностью является не государственность, а право, я ставлю на обсуждение следующий вопрос: распространяется ли приоритет правоспособности и правопотребности не только на государственные, но и на политические институты, не только на государственно-административный, но и на политический процесс?
Если мы отвечаем на этот вопрос утвердительно, — зная, конечно, о возможностях политики, откровенно или прикровено антигосударственнической, — то оказываемся уже в пространстве проблем правовой политики, ее концепций и проектных возможностей.
Можем ли мы сегодня, пусть не мы и не на этом собрании, внятно ответить на следующие вопросы:
а) Есть ли у нас, — а если есть, то в чем зафиксирована и где публично обсуждалась, — концепция национальной правовой политики? Какие политические ценности,  политические намерения,  институциональные проекты положены в ее основание? Какие программы первоочередных действий призваны ее осуществлять? Каково — по содержанию и интеллектуальному качеству — научное обеспечение этой политик и этих программ?
Насколько мне известно, более или менее проявленной — в период действия долебедевского Совета безопасности — была практика научных разработок и законодательных инициатив, осуществлявшаяся под флагом  «безопасности» (экономической, экологической, информационной, образовательной … вплоть до «духовно-нравственной»). «Была», поскольку работа Научного совета СБ ныне свернута. «Под флагом», потому что, поверьте наслово, нигде и никогда политическая и научная стратегия разработок в этой области не обсуждалась публично и академически, а состав названного Научного совета не внушал тем, кто знает российский интеллектуальный рынок, никаких иллюзий об интеллектуальной, а потому и практической доброкачественности продукции под грифом «безопасность». Тому можно было бы привести уйму примеров на грани дурного анекдота.
б) Какой тип проектности по сути необходим и доступен сегодня (при наших интеллектуальных и информационно-технологических ресурсах) для реализации культурно и цивилизационно адекватной национальной правовой политики?
Оговоримся по случаю, что распространенные либеральные упования на самоорганизацию политически-правового процесса (например, по модели административного рынка) или на эффективность коммуникативного консенсуса, «диалога» (политического, межкультурнго, межрелигиозного и так далее), даже если они, эти упования, подкреплены идейной убежденностью и успехами в тех или иных переговорных процессах, на мой взгляд, вовсе не отменяют необходимости проведения сильной правовой политики. Ибо ни ценностные приверженности, ни текущие эмпирические успехи в разрешении текущих конфликтов, сами по себе, не относятся к сфере правового нормотворчества (ценности и факты привходят в нормативный дискурс, претворяются в нем, но  не составляют его специфики).
Смею утверждать,  и готов привести в пользу того соответствующие аргументы,  что политическая культура — это по преимуществу проектная культура, а политика в области права — проектная политика.
Можно соглашаться или не соглашаться с С.Кургиняном, писавшим, с присущим его мысли драматизмом, об имеющем место в нашем политическом процессе искусственном навешивании проблем и столь же искусственном (но не шибко искусном!) надувании имиджей их незаменимых решателей. Можно принимать или не принимать во внимание убежденность С.Никанорова в том, что мир вообще состоит из осуществленных решений  проектных проблем. Однако, следует, как мне представляется, признать, что проблемно-ориентированая, целерациональная политика (в любой области) не покрывает всего политического поля и не может быть призвана ни единственной, ни первичной. Ибо есть еще не менее авторитетные и эффективные политики, ориентированные не нацели, а на смысл (данный в качестве общезначимого здравого смысла или удерживаемый благодаря рефлексии,  пониманию и мышлению),  на ценности (общезначимые блага или рефлексию процесса ценностных изменений в культуре) и на традиции  (следуя  воле «жить так, а не иначе» или  принимая свою традицию с точки зрения рефлектированного традиционализма). Одним словом, типики рациональностей политики разнообразны, но проектность ее при этом должна сохраняться.
Достаточно определенно неразвитость правовой политики сказывается на время от время ужесточяющихся на нашем политическом Олимпе дебатах о социальном государстве (и социальной справедливости). А за ним каждый раз начинают маячить фантомы классовой борьбы и претензии то ли левой, то ли правой (тут и черт ногу сломит!) оппозиции на выражение интересов социально угнетаемых слоев населения. При этом совершенно в стороне оставляется альтернатива гуманитарной политики, например в духе концепции ООН о человеческом развитии, в статистических показателях которой учитываются как раз те качества развития, которые у нас по-прежнему проходят по ведомству социальной политики. Да вообще, как мне уже приходилось говорить в этом высоком собрании, социальная справедливость — в концептуальном и политико-правовом отношениях — производна от справедливости в духе прав и свобод человека, которые вполне может могут служить ценностным основанием гуманитарной политики государства, никак не связанной с марксоидными пережитками относительно классовой и социально-групповой борьбы.
Развитие проектно-правовой культуры — это вопрос проектной готовности государства и общества отвечать на вызовы (реальные или исторически-игровые) становящегося миропорядка. Скажем, интенсивное развитие глобальных информационно-компьютерных сетей, недаром называемых «седьмым континентом», уже поставило перед нашей страной вопрос о ее присутствии на этом континенте (в том числе, и в правовой плоскости). И что-то не видно, чтобы Россия спешила обеспечить тут себе надлежащее присутствие. Дело ведь не только в пресловутой информационной безопасности, ибо точка зрения безопасности — это точка зрения сохранения статус кво, а не точка зрения опережающего или прорывного развития.
Более подробное обсуждение вопроса о перспективах национальной правовой политики, о  проектных формах ее разработки, публичного обсуждения и реализации я оставляю до будущих встреч (благо они состояться), но еще раз скажу, что продвижение в этом направлении представляется мне не только интеллектуально возможным, но и политически плодотворным. Это одна из форм усиления выраженности политического процесса и достижения мыслью (не все же пинать политиков, не грех и потешить) состояния полноценного политического дискурса.

Вернемся вновь к страстям по национальной идее.
Позволю себе, не без грусти, отвлечься от того, что говорится в Тимонихе (опубликованное в «Завтара» обращение В.Белова к москвичам) и в Даниловом монастыре (прошедшая там конференция о ядерной безопасности, выдержанная в «истинно православном духе»), и обратить Ваше внимание на двойной скачек в требовании политиков-реалистов поскорее покончить с прениями об идеях и бдительно заняться национальными интересами. Показателен тут, на мой взгляд, проскок — в два шага над пропастью — не только от идеи — к интересу (будто бы осуществимый без опоры на сознанные и явно сформулированные политические ценности), но и от внутренней политики — к внешней (как если бы без внутреннего политического самоопределения можно с успехом расположиться в мире, войти — вот вожделенная цель! — в мировое сообщество).
Ну а что при этом происходит с национальной идеей? Одно из двух: или ее, вместе с национальной миссией (а это, между прочим, рядовое понятие системной политологии) нужно оставить раз и навсегда, укутавшись в национальное самоунижение, или национально-государственную идею (и идеологию) придется сравнивать с транснациональной, глобалистской идей и идеологией.
Спрашивается, есть ли у нас хоть какая национальная концепция будущего миропорядка (мирохозяйственных, международно-политических, межцивилизационных, трансконфессиональных отношений, гуманитарных и этнокультурных перспектив этого миропорядка)? Ясно, что недосуг (да и «средствов» нет), правда, что не до жиру, лишь бы живу … но не есть ли это ясность и правда кухарок, наконец то дорвавшихся до управления государством (возможные упреки в сексизме отметаю с порога, со ссылкой на немеркнущий авторитет вождя мирового пролетариата!)?
Одна из интеллектуальных и прикладных перспектив этого круга вопросов — параллельность развития процессов глобализации/регионализации, означающая, среди прочего, если не умаление, то изменение роли государственно-политических институтов (поскольку государство-страна находится как раз между названными двумя уровнями). Процессы и структуры глобального надуровеня и регионального подуровенья изменяют силовое поле пространства государственно-политических институтов, а намеренная или вынужденная стагнация их приводит к искажению не только видения реальностей складывающегося миропорядка, но и убавляет реалистичности осознанию и проведению в жизнь национальных интересов.
Что касается вожделенного скачка из царства идей в царство интересов, то его радетели вольно или невольно допускают, что наличная структура государственно-политических институтов России уже завершена и готова к их защите. Допущение по меньшей мере сомнительное, о чем свидетельствует многолетняя задержка в обнародовании и принятии соответствующих документов. И тут стилизации под пропагандируемые «Независимой газетой» доктрины национальных интересов за подписью Б.Клинтона не в помощь. Доктрины такого рода у нас столь же плохо работают, как и многие принятые уже законы, ибо они — из контекста достаточно устойчивой проектно-политической культуры, опираются на уже достигнутое политическое самоопределение нации, о чем нам все еще приходится грезить одним  … и чему работать другим.