PROMETA

На фронтире стратегической словесности //

Автор: Генисаретский О.И.

 

Публикации вошедших в  книгу А. Волкова и А. Привалова статей на страницах журнала «Эксперт» не остались незамеченными. Ими зачитывались, но, кажется, более как интеллектуальными триллерами, чем как текстами исследований, основанных на довольно строгих методологических правилах и отточенных аналитических инструментах. Впрочем, не стоит забывать, что разные по своим практическим целям исследования и расследования происходят из одного и того же познавательного корня и весьма прихотливо пересекаются в текстах публицистического толка. В таких именно случаях, прежде чем погрузиться в пристальное аналитическое чтение, стоит обратить внимание на жанровую структуру текста, — благо в нашем случае она весьма витиевата и энергийно упруга.

В книге чувствуется жанровая интрига, основанная на собственной памяти избранных авторами жанров и на нескольких линиях развертывания их доказательств и опровержений. Читательски следуя этой ощутимой интриге,  мы, вместе с авторами, приблизимся к фронтиру современной организационно-управленческой практики – к проблеме понимания и понимающего согласия.

Проектно-юридические аналитики

Большая часть книги – особливо первые и последние ее отделы –закручены вокруг исследовательской стратегии, названной в последней статье «методом Кювье»: столкнувшись с проблемой, предлагать концептуальную гипотезу, развивать непротиворечивую концепцию и затем, наблюдая за поведением действующих субъектов, формирующих данную проблемную ситуацию,  «слушать, что говорит практика», интерпретируя наблюдаемые факты (действия этих субъектов и сложившееся положение вещей).

Следуя этому пути, наши авторы шаг за шагом публиковали свои аналитические исследования, микро- и макропрогнозы развития социально-экономической ситуации, и делали предложения по «планомерному исправлению законов», проектно-юридическому совершенствованию правоустанавливающей и правоприменительной практики. Постепенно подступаясь, как мне представляясь, к формулированию принципов правовой политики государства.

Вместе с тем по ходу чтения мы сталкиваемся с поучительной неожиданностью их организационно-юридического анализа: действующие субъекты (любой степени общности) начинают терять определенность юридического лица, — что составляет аксиоматическую предпосылку позитивной юридической мысли, — и в тексте выступают под условными именами  «чиновников», «бюрократов», «бизнесменов», «финансовых операторов», «оперов» и «чекистов», и т. п. Я не думаю, что это дань публицистической потребе, щедро одарившей нас «олигархами», «компрадорской буржуазией» и прочей демонизированной нечестью. Еще менее мы этим обязаны институциональному всеобучу, пережитому нашей экономической мыслью и постаравшейся расширить горизонты своего социологического воображения (ведь как-никак современная социология обладает достаточно развитым концептуально-терминологическим аппаратом). Скорее потребность в условных, нарицательных именах имеет более глубокие причины: после «революции менеджеров», утвердившей за управлением достоинство ведущей деятельности современности, именования признанных в ней функций и  субъектов-персонажей, действующих в реальных управленческих ситуациях перестали укладываться в принятые юридические, да и социологические номенклатуры. Чтобы  всматриваться в практику, идентифицировать новоявленных субъектов действия, интерпретировать их поведение,  выносить оценочные суждения об их влиянии на развитие событий, — и выражать все это текстуально, — часто приходится искать хотя бы условные, метафорические имена. Такова неизбежная цена навигационного порыва к обновлению видения, повесток дня, и  формулированию миссий, обладающих творческой энергией? Пусть так, «танки грязи не боятся»!

Возвращаясь к методологическому содержанию сей поучительной неожиданности чтения, стоит задать вопрос о репрезентативности исследования по «методу Кювье», отвлекаясь от процедурных ограничений на доступность правоустанавливающей инициативы. Хотя успех уверенного понимания, именуемого репрезентацией, во многом зависит от информационной прозрачности анализируемой проблемной ситуации, он не сводится к ней. Положение вещей и статус его фактичности констатируется только аналитическим суждением, а оно, в свою очередь, зависит от понимания, выражающегося в употребляемых понятиях, и от ценностной установки понимания. Уверенность понимания развития событий – в основе своей — ценностная уверенность, не гарантированная декларируемыми благими намерения, от кого бы они не исходили.

Впрочем, это вопрос с оплаченным ответом. К теме понимания наши авторы вышли собственным путем и, что важно, как раз в контексте организационно-управленческом, — рассуждая о причинах непонимания обществом стратегии государственного строительства, осуществляемого федеральной властью.

Ключевая гипотеза, или перипетии одного события мысли

Гипотеза Волкова/Привалова о том, как некое сообщество «операторов», где-то в середине 80-х годов, сначала приступило к консолидации огромных финансовых ресурсов за пределами страны, затем организовало их возвращение внутрь неё и приступило к построению финансово-правовой системы частно-собственнического капитализма, сами авторы при рождении окрестили «параноидальной». Из чтения статей, где она прямо упоминается, складывается впечатление, что возникла она по случаю, т. е. в связи с внезапным событием мысли, пришедшим извне жанровых рамок аналитической мысли. Недаром сами авторы не раз признавали ее – в этих рамках – недоказуемость (вкупе с эвристической силой). Гипотеза как гипотеза, мало кого задевшая бы в наше густо унавоженное констирологическими изысками время. Однако,  если зацепится  за нарицательные имена, данные персонажам  гипотетически предъявленного процесса, начинаешь ощущать её подспудную аффективную заряженность, истоки которой также лежать за рамками аналитики как таковой.

И тут возникают вопросы, от ответом на которые зависит аналитическая оценка репрезентативности и объективного содержания самой гипотезы. Например, была ли целью операторов  именно трансплантация финансово-юридических институтов частно-собственнического капитализма; или — также — модернизация институтов государственного управления, ныне вновь именуемая «госстроем», и купирование угроз проигранной «организационной войны»; или, сверх и прежде всего, «возвращение России», обновляющее «собирание» её как «русского мира»? Разница между этими, да и другими часто звучащими «или» — это разница между аксиологическими и онтологическими горизонтами практикуемой стратегической мысли, определяющими возможное содержание предложенной гипотезы. От выбора того или иного «или» зависит также и то, есть ли у авторов (и читателей) основания вменять номинируемым нарицательным персонажам свои гипотетически формулируемые иски; или же увидеть допустить в их гипотетической репрезентации наличие стратегического курса, пошаговая реализация которого способна прорасти в «достаточно  хорошую стратегию»; или же придется удовольствоваться эвристической значимостью однажды вспыхнувшего яркого, аффективно-заряженного, а потому весьма суггестивного   образа? Ясно, однако, что ответ на подобные вопросы лежит за рамками собственно аналитического дискурса, так и аффективно-ценностных значений нарицательных имен.

Самая бесплодная стратегия чтения в предложенном нам случае – это относится к именам нареченных персонажей как к «фигам в складках текста». Речь в нем идет, как подсказывает мне читательский опыт, о промежуточных, относительно устойчивых состояниях в процессах перемен, почему-то  — не иначе, как по стратегическому малодушию — называемых «переходными». А также о возможностях их изживания на следующих этапах (при условии сохранения управляемости этих самых процессов). Так можно было бы представить себе организационно-управленческую перспективу,  текстуально схваченную в «параноидальной гипотезе».

И это тоже была бы ситуация чтения/вслушивания,  письма/говорения в публичной коммуникации, будь температура сообщительности в ней хоть на несколько градусов выше. А поскольку никакой публичной полемики вокруг этих вопросов до недавнего времени не наблюдалось, авторы почли за благо прибегнуть к услугам еще одного оригинального жанра: к имитации диалога между уже сжившимися друг с другом  — на страницах их статей – нарицательных персонажей. 

Диалогические модели

Ровно в этой точке их размышлений в жанровой структуре книги происходит существенный перелом: от строгой проектно-юридической аналитики – к диалогическому моделированию развития событий, названному авторами «апологиями». Здесь на текстуальной сцене появляются новые фигуранты: «вопрошающий» искатель понимания, «государственник», также разделяющий  необходимость понимания и ценностного согласия, вспомогательные, но столь же условные персонажи, как то «силовик», «либерал», и, судя по всему, еще и  скрытые персонажи, вроде «правого консерватора» или «радикал-либерала», суждения которых вкраплены в текст тихой сапой.

Хотя авторы и подчеркивают, что инициированный ими жанр проблемно-аналитического диалога не очень-то похож на диалог сократический, память жанра вновь дает о себе знать. В частности в том, как старательно они соблюдают распределение текстовых  масс между участниками прений, и равную убедительность их доказательств и опровержений. Что ж, жанр – требовательная вещь, и требовательность его оказалось скажем так, престранным образом плодотворной.

Поскольку в положение «условно поименованных» на этот раз попали и наши авторы, они, следуя жанровым условностям, лишили себя статуса протагониста (главного действующего лица), а заодно и своих собеседников —  статуса антагонистов, что придало всем персонажам большую открытость пониманию, а  их суждениям — большую восприимчивость к обоснованности конраргументов .

Не кривя сердцем, трудно сказать, что это «игра с нулевой суммой». Когда участники коммуникации искушены в технике рефлексивного управления, всегда остается подозрение о попытках управления пониманием (через жанровую и концептуальную структуру текста). Не исключая и этой возможности, могу  лишь читательски засвидетельствовать, что чистота диалогической равноудаленности от этого соблазна в тексте авторов куда вполне на уровне предельно допустимых значений. Об этом кстати говорит и трудная работа изживания радикально-либеральных иллюзий, следы которой также заметны в этой части книги.

А включив в текст государственника слова «пусть история нас рассудит», авторы допустили возможность такого отношения к стратегическому мышлению, когда стратегии не пишутся «на раза», как говорят актеры, а вырастают в ходе исторической практики; наблюдаются — в поведении реально действующих в ней  субъектов  — как курс развития событий; и лишь затем оформляются в документах понимания: декларациях о намерениях, согласованных повестках дня, пресс-релизах саммитов или ценностных диалогов. Покуда это посильно участникам по развитости понимания и доброй воле к согласию.

Так что условный диалог о стратегиях, на мой вкус, состоялся. Состоится ли безусловный?

И еще…

Навык понимающего отношения к жизни, сложившийся в  привычных обстоятельствах, при попадании в ситуацию непонимания оборачивается чувством страха или отвращения. Некритическое отношение к уже понятому подло лишает нас возможности  уверенного и внятно выраженного сомнения. И оставляет его один на один с агрессией, побегом от действительности или постыдным замиранием. Только вместе с навыками понимающего непонимания, принимающего неприятия, воздержания от утверждения и отрицания растет свобода мысли, совести и действия, открывающая взор ценностным истокам мысли.

Напротив, отвращение и страх, эмоционально артикулируемые предвзятым и горделивым неприятием, глухотой к надеждам и сомнениям (своим и чужим), закрывают путь , если и не сразу к национальному примирению и согласию, то хоть к терпению и стойкости, о которых недавно говорил А. И. Солженицын, к избавлению от исторических каверн и очищению эмоционально-ценностной атмосферы общества.

Перенаселенность публичной словесности  нарицательными, вирулентными именами/персонажами, потерявшими уже свой конкретный исторический смысл,  не свидетельствует ли о неудачных попытках справится с аффективным хаосом, турбулентностью, доставшимся нам в наследство от исторической судьбы? И от «застенка, который одновременно хотел быть и всесильным и невидимым», как выразилась однажды А. А. Ахматова. Но помнить  об ужасах, пережитых страной, народами и людьми, только  держась за «аффективное бессознательное» и его навязчивую феню, не значит ли добровольно сдаться в тот самый  страстный плен, что многим стоил репутации homo sapiens.

 

Генисаретский О.И.,

руководитель Центра синергийной антропологии ГУ «Высшая школа экономики»

 

 

    

 

---

        Послесловие к книге: Волков А., Привалов А. Скелет наступающего. Источник и две составные части бюрократического капитализма в России. — СПб.: Питер, 2007. — 272 с.