Отказавшееся от себя искусство на рынке психобизнеса в год толерантности // Искусство кино

Автор: Генисаретский О.И.
Источник публикации: Искусство кино

 

Искусство по меньшей мере трижды успело отказаться от себя и сегодня его  состояние «быть в отказе» стало уже привычно незаметным.

Во-первых, это отказ от первородной терапевтической функции произведения искусства, которую Аристотель называл катарсисом.

Во-вторых, это отказ от принципа надежды, от признания реальностью каких-либо начал, которые дают онтологическую гарантию человеку.

И в третьих, отказ от антроподицеи, от оправдания человека.

В чем можно видеть смысл этого тройственного отказа, если относиться к нему мало-мальски серьезно, а не принимать только за декларативную позу или защитную реакцию от социокультурных обстояний?

Ясно, что это не расхожая эстетическая редукция, не воздержание от прекрасного, имеющая смысл разве что для экзотической фауны эстетиков-концептуалистов.

Скорее,  отказ этот может быть понят как негативная адаптация к тем ценностным изменениям в ткани жизни, что еще недоступны в достаточной мере для аксиологической рефлексии, не умозаключены окончательно мыслью в ее сети и потому принимаются через отрицание (а отрицание, по мысли З. Фрейда, есть обходной маневр сознания по отношению к тому, что бессознательно уже предринято нами). Более того,  отказ и запрет себе Фрейд вообще полагал источником морали, я бы сказал, одним из источников процесса антропологического синтеза, в котором исторически порождаются новые фигуры человечности.

Так что я склонен трактовать отказ искусства от себя в качестве запрета себе — себе как художнику, себе как зрителю, себе как человеку —  быть в пространстве искусства и вести себя в нем так, как если бы ты в нем уже есть и знаешь, что тебе в нем должны поведать.

Выражаясь более мягко, но вместе с нем и более определенно, можно сказать, что поле искусства, после  его отказе от себя, опознается как поле психо- и аксиопрактик, где опытно опробываются и оцениваются  — по критериям антропологической идентичности —  разные состояния и события сознания/воли, иконические конструкции, ценностные конфигурации и психические реальности.

Вся эта артпсиходрама разыгрывается в очень определенное время. Становлению развитых постиндустриальных обществ сопутстует та культурно-антропологическая трансформация, которую К.Юнг еще более полувека назад назвал переходом из «допсихологического» времени в «психологическое».  Он писал тогда, что «человек, осознавший свою современность, отныне не может удержаться от признания могущества психики, с каким бы усердием и настойчивостью он ни защищался от этого … современный человек обращается к реальности душевной жизни и ожидает от нее достоверности, утраченной им в мире».       В допсихологическое время бессознаниельное, по мысли Юнга, осуществляло себя во внепсихической форме, когда архетипические структуры проецировались, минуя сознание, на «большие экраны» космоса, звездного неба, ландшафта, архитектурных комплексов и т.д. Когда же мир был опознан как пустое пространство, расколдованное научной мыслью, экраны эти исчезли и бессознательное обрушилось в нас самих, стало исключительно психическим бессознательным. И мы вступили в то время, в котором все ценно, проблематично и промыслительно лишь в той мере, в какой оно имеет отношение к психологической культуре, к тем или иным — традиционным или авангардным —  психопрактикам.

Стоит, в связи с этим, вспомнить, что вслед за диалогическими концепциями межличностных и межкультурных коммуникаций, за психодраматическими и социально-психологическими концепциями ролевого взаимодействия в современной (постмодернистской) культуре широкое распространение получила концептуалистика «частей личности», «субперсональностей», восходящая к представлениям Юнга о персонификации автономных психических комплексов.

Этот переход сравним по значенмостию с перемещением интересов биологии с клеточного — на молекулярный и даже на субатомный  уровени. Речь идет о микроструктурах личностной самореализации, идентифицируемых в терминах «субличностей», а также «субмодальностей» сенсорного, аффективного и когнитивного опыта. Это те реальности постмодернистской психопрактики, в которых части личности впрямую,   минуя уровень самости,  наделяются культурными значенями и функциями. В культурную (и прочую средовую) работу впягаются именно субличности, тогда как целостность, обычно именуемая личностью, лицом, ликом человека, становится более свободной для самобытия, самопереживания, самомышления и самодействия.

Заметим также, что если пионеры психоанализа (и первое поколение их последователей) занимались конструированием типовых, до всех относящихся структур личности, в которых процесс психической диссоциации, «умножения лиц» охватывался обязательными инстанциями, то современые нам психологи и психотерапевты предпочитают иметь дело с произвольными, порорждаемыми или выбираемыми композициями частей личности, открыв тем самым — для себя и для нас — пространство проективной, творческой работы интивидуации, личностного роста.      

Уместно прибегнуть к такому сравнению: современенные психопрактики состоят к традиционной и научной психологии в том примерно отношении, в каком художественный авангард состоит к традиционному и классическому искусству. Психические деятельностив этих практиках, с одной стороны, артифицируются, т.е. становяться особыми усилиями, занятиями или искусством, а с другой, приватизируются, т. е. становяться достоянием человека в качестве индивидуальности, а не члена какого то сообщества (как носитетя колективной психологической культуры). И то, и другое свидетельствует об обретении какой-то новой свободы в отношении души, вполне очевидно конвертирующейся со всеми иными человеческими свободами.

В пользу кого или чего искусство отказалось от себя? Ну конечно же не в пользу себя, а в пользу того, чему польза нужнее всего, т. е. в пользу рынка. Мы живем не только в психологическое время, но и во время весьма энергичного психобизнеса, рынка психологических услуг, предлагаемых частным лицам — психотерапевтами,  политикам — имиджмейкерами, жаждущим «знания» — лидерами «нетрадиционной религиозности» разных мастей, зрителям — мастерами шоупсихобизнеса и т.д. Явление это столь же рапространенное, сколь и мало осознанное в своей значимости. Хотя искусству на этом рынке и не принадлежит монополии, акции его котируются здесь весьма высоко, коль скоро именно ему, особенно в экранных формах, более всего доступны каналы массовой коммуникации и готовность зрителя смотреть, а вместе с тем подвергаться психотехническому сканированию. Я не сторонник посыпать себе по этому поводу голову пеплом, но замечу, что вопрос об антропологической и этнокультурной идентичности человека — в интенсивной экранной культуре — встает перед ее сталкерами, прогрессорами и ментатами в каком-то новом повороте, о чем речь, видимо, еще впереди.

Близок к концу 1995 г., объявленный ЮНЕСКО годом толератнтности — терпимости и ненасилия. Инициатива эта — на фоне разгума насилия и политического цинизма в мире — прошла почти незамеченной. Причины сего столь же понятны,  сколь неприемлемо сопутствующее им гуманитарное малодушие.

Вспомнив об этом, совершим экранную миниэкскурсию в окресности «шоссе 666», где с насилием полный «о’кей».

Это мир, в котором уже нет ни преступника, ни жертвы, ни лжи, не измены. Есть случаи убийств, но нет сострадания. Есть страх мистера Кролика, промысел пахана-Волка, похоть Кошки, но нет ни времени, ни сил для сопереживания и сострадания объектам их вожделения. Тут можно быть одновременно и прирожденным убийцей, и ангелом, косить налево и направо попавшихся под руку и грезить о детях, ни как не относясь к происходящему сознательно. Или знать, что общее достояние уже  поделено кем-то, и не испытывать по этому поводу чувства несправедливости случившегося за твоей спиной.

А поскольку отказ от себя уже принят как условность смотрения, невозможны ни реакция вовлечения в экранное действие, ни реакция опустошения, скорее подвешенность, зыбкое равновесие  заэкранного «я», сохраняющего желание и силы смотреть, или умеющего это делать заэеранного «я-сам», если оно сподобилось оснаститься психопрактической компетенцией.

Все это не так мрачно на самом деле, как некоторым кажется. Я бы сказал, как раз наоборот, поскольку скринология, на мой вкус, — веселая наука. В психологическом времени произошло не только расщепление публичного и приватного, привычное для гражданского общества, но также и приватного и интимного(=извнутреннего).

Дело в том, что части личности, о которых речь шла выше, и которые актуально реализуются в  каждом из нас в повседневной жизни могут быть не только своими, но и чужими, не только недостающими, но и лишними. Помимо собственных своих, к подлинному, интимному «я», к самости  относящихся, в нас много мест, которые можно было бы обозначить как «недостающие свои» (черные дыры) и «лишние чужие», (шрамы, шлаки)  части, образующие нашу внутреннюю «тень», как присутствие приватного, а через него и публичного, в интимном.

Так вот в подвешенности заэкранного «я-сам», которое не тождественно ни роли зрителя, ни роли смотрящего в повседневной жизни, психопрактически испытывается наша человеческая состоятельность, аутентичность интимного опыта существования, если угодно, антропологическая идентичность. Это работа в пред-сознании, которое, как известно, не совпадает ни с сознанием, ни с бессознательным; здесь желание еще не есть намерение, понимание не есть согласие, а констатируемое «так» не означает еще ни «да», ни «нет».

Зачем? А затем, что в психологическое время антропологический синтез из культурно-исторического процесса стал выбором и собиранием человека в нем самом, из поиска стал иском человека самому себе.

В психологическое время искусство раз и навсегда ушло из плоскости идеологической и переместилось в плоскость психопрактическую, а человек, ему сопричастный, — в психически иное, которое не равно чужому. Таковым оно может быть признано лишь в индивидуальном опыте отчуждения, самоостранения, а это лишь один из исходов психопрактической подвешенности. Попытки же прямого осознательного, а тем более идеологически рационализированного приятия психически иного ведут только к одержимости и ожесточению. И только если в опыте подвешенности психически иное проживается и не как свое, и не как чужое, происходит плодотворный психосинтез, удаление лишних чужих или обретение недостающих своих частей личности, случается шаг индивидуации, личностного роста, из которого затем может состояться акт самоопределения.

 

Поделиться в соц. сетях

Опубликовать в Google Plus
Опубликовать в LiveJournal

Добавить комментарий