PROMETA

Сон без сновидений: Вадиму Розину // Архив автора

Автор: Генисаретский О.И.
Источник публикации: Архив автора

Сон без сновидений

«За этим смирением — сперва с малого — начинается святость простая жизнь любви, которая все выдержала,  которая, не похваляясь этим, нашла путь ко всему, однако, незаметно, бессловесно. Настоящая работа, во всей полноте ее задач, начинается лишь после этой победы, а тот, кто не достигнул этого рубежа, тот, быть может… и о самом Господе боге узнает лишь по рассказам» (Р.М.Рильке. Письма о Сезанне)

Повод

Вадим Маркович Розин написал недавно «Дружеский диалог о сновидениях» и, преподнеся его мне на прочтение, имел, по-видимому, в виду, что если не все сочинение, то хотя бы   заглавие его ко мне имеет некоторое отношение. Предчувствие не обмануло щёлковского затворника, дружески призвавшего меня к ответу, содержание которого, впрочем, имеет к названному диалогу лишь косвенное отношение.
Свое объяснение природы сна В.М. повел на анализе ценностно-значимых ситуаций, особенность их он усматривает в том, что «человек в них поставлен в такие условия… что не может осуществить действий, вызываемых и требуемых ситуацией, поскольку осуществление одних действий делает невозможным другие». Оказавшись в подобной ситуации, человек «подавляет и тщательно скрывает свои естественные устремления, так сказать, не дает распрямиться взведенным до отказа пружинам», делая это добровольно, а не по принуждению извне. Указав, что «множество действий и актов поведения, вызванных к жизни ценностной ситуацией, с необходимостью должны быть реализованы, прожиты, психически исчерпаны», В.М. заключает: «Поскольку в бодрствующем состоянии они все, кроме одной-двух не могут быть прожиты и реализованы … они психически исчерпываются во сне», причем двояким образом — либо в переживаниях свободы, «с лихвой возвращающих то, что мы заняли у себя в бодрствующем состоянии», либо в переживаниях рабской неволи, когда мы «испытываем те неудобные чувства, то отвращение к себе, ту раздвоенность личности и неудовлетворенность собой, тот страх, которые были вызваны ситуацией и низким поведением в ней в бодрствующем состоянии».
Поскольку тематическая интенция автора диалога определенно указывала на сон и сновидения, я не чувствую себя вправе отвлекаться от нее и удержусь от критики экзистенциальных предположений о природе человеческой, вольно или невольно проникших во взволнованную мысль сочинителя. Замечу только  о странном том положении дел, когда торжественная диалектика раба и господина, которой так гордились поклонники немецкого гения, здесь вынесена как за скобки нравственно-ценностной конструкции сознания, так и за скобки бодрствующих трудов и дней — вся она погружена во мрак ночи-хранительницы, где, как нас учили, все кошки серы. Но не столько в этом суть.
Если принимать все сказанное не в прямом, а в расширительно-косвенном смысле (а философ вряд ли вправе поступать иначе), то инициативу московского сновидца можно истолковать как опыт в области теории сознания — и пусть нас не смутит тогда, что это — сознание, видящее сны наяву. А поскольку мы мним себя в кругу не смущающихся любым осмысленным поворотом мысли — к тому же знакомой нам и уважаемой — то и примем ее с тем внутренним доверием, что отличает верных от изверившихся.

Сомнения

Я могу только  догадываться, почему Вы поставили нас перед ситуацией, где выбор — в его осмысленной целостности и полноте — невозможен. (Э. Неизвестный, терпеливо выслушав как-то раз у себя в мастерской Ж. П. Сартра, не в шутку ответил ему, что экзистенциалистская концепция пограничной ситуации не имеет к русским просторам ровно никакого отношения, ибо вся наша поместная жизнь — одна безграничная пограничная ситуация и поэтому прорыва из нее не предвидится).
Пусть так, но поскольку речь идет, по нашему разумению, о проживаниях и исчерпываниях сознания, то никак нельзя допускать себя до того наивного психологического реализма, когда реальная ситуация не только «вызывает и требует» множество действий, но когда совершенно реалистически мыслится сравнение этого потенциально бесконечного множества с действиями актуально реализуемыми.
Во-первых, кто и каким образом сознает, что потенциальное множество не совпадает с актуальным? Каким сознанием это фиксируется и, главное, как оно участвует в определении ситуации и вызываемых ею действий?
Во-вторых, каково вообще отношение сознания к системе «ситуация-человек-действие»? Почему известные вам осознательные механизмы идеализации предметных ситуаций не опосредуют процессов в этой системе?
Наконец, в-третьих, каково, на Ваш взгляд, отношение их к игре сил свободы и несвободы, завершающих в целостности сознания модификации элементов этой системы по множеству модальных статусов возможности, необходимости и т.п.?
Я выписываю эти вопросы, не столько имея намерение задавать их вам, сколько надеясь на ошибочность своих домыслов о психологическом реализме, с которым с недоумением столкнулся в Вашем сочинении.

Соображения без выводов

Мне уже приходилось отстаивать ту точку зрения, что уместно различать две фазы действия в ситуации — подготовку и исполнение его, противопоставляя этот взгляд на действие точке зренияпротекания. Протекающее действие естественно и непрерывно, подготавливаемое и исполняемое, напротив, изначально не таково и все искусство действия состоит в том, чтобы оно было так поставлено, чтобы по подготовке и в исполнении оно стало естественным и непрерывным в порядке протекания. Сознание участвует в этом деле, обеспечивая осмысленность действия, из которой — по основному предположению о его деятельных функциях — следует естественность и непрерывность протекания.
Если в порядке подготовки ситуация осознательно представляется как источающая множество возможных действий, то завершается подготовка путем выбора действия, подлежащего реализации. Однако выбор, как способ подготовки, оставляет и такую возможность, как отказ от действия, то есть выбор невыбора, который внутренне принадлежит этому же способу и потому есть его особое состояние, казалось бы не нуждающееся в дополнительном изживании. Откуда же тогда проистекает потребность в осознательном исчерпании потенцированного ситуацией множества действий? Все дело в том, что на этот вопрос нельзя ответить, оставаясь в горизонте выбора, как способа подготовки действия,  не обратясь прямо к способности осмысления и контролю за осмысленностью.
Отказ от исполнения подготовленного действия означает нарушение естественного и непрерывного его протекания, а вместе с тем и несоблюдение правил его осмысленности. Это же в свою очередь означает, что или в порядке подготовки допущена ошибка, или же несостоятелен сам способ подготовки, а потому нуждается в усовершенствовании. В первом  случае должен быть заново осознан опыт протекания действий успешных и безуспешных, во втором должно произойти новоеоспособление, т.е. исправлены правила подготовки.
Оба вида исправлений неявно указаны у В.М. применительно к реализму сновидений: переживая скрытую ошибочность свою (несовершенство или попорченность), мы — в страхе неминуемой расплаты — переживаем несвободу гордыни и вины, а переживая оспособление — свободу очищения, вхождение в способность, за которой обитель правильности и чистоты. Но так не во сне, а наяву — через трезвение ума и умное делание сердца.
Исчерпание — образ, навеянный множественным представлением действий, подлежащих перебору и выбору. Осознательно это — символическое решение задачи, нерешенной в опыте действия. Нельзя же согласиться, что все задачи решаются в опыте, а все символические решения суть только восполняющие иллюзии сознания или утешающая расплата за неудачный опыт.
Внешним образом отказ выражается в отстранении от тех ситуаций, где действие невозможно или нежелательно. Это отрицательная свобода неучастия, по отношению к которой оспособленность должна пониматься как положительная свобода. Помимо отстранения и оспособления доступна и приемлема свобода существования, включенная в определенные ценностно-значимые ситуации, постоянная определенность которых переживается сознанием как непосредственная осмысленность, вполне совпадающая в своей полноте с самим существованием. Это — царство счастливого сознания. По отношению к нему несчастное сознание устранения и беспокойное сознание способствования образуют отпредельные области претерпевающего страдания и свершаемого воздействия.
Но вопрос поставлен не о внешнем образном выражении трех названных свобод, а о символическом внутреннем выражении существования, ситуационно задействованного в мир, и в этом смысле внимание наше обращено на внутреннюю подвижность смысловой сферы сознания, на ум, управляющийся в себе со смыслами и абсурдами и через то управляющийся со всеми своими задействованиями.
В психологической традиции отмечено различие двух видов символического поведения на отказ от подготовленного действия (влечение или хотение): вытеснение, отбрасывающее несработавшее правило, и торможение/ускорение, выводящее его из времени оспособленного уже протекания действия в другое времесознание, посредством явного символического опосредования (первое ярче всего в психоанализе, второе в символическом интеракционизме). Различие это касается, главным образом, катектической установки сознания на удовлетворение/неудовлетворение и проявляется в аффективной аранжировке осознательных переживаний. В меньшей мере оно затрагивает тематизм символического поведения (глубинная психология), ближе стоящий к структурным характеристикам сознания и его функциям в отношении действия.
Подлинная арена этой внутренней драмы располагается в феноменологической духовно-смысловой сфере, где символическое поведение на отказ переживается как состояния абсурдности существования, возводящие сознание в стихию осмысленностей и непосредственностей: в тот мир чистых смысловых переживаний, где смысл уже не пустая холодная чистота сознания, но дух живой и животворящий, а символические формы — продукты остановленного движения духа (торможения), или опора его разгоняющегося движения (ускорения), или материал, уничтожающийся в вытеснениях, или он же — возникающий как изваяния бессознательного.
Потому меня и задел реализм сновидений, обнаруживающийся в «Диалогах». Действительность символического поведения, проистекающая из отказов и выявляющаяся в показах (данностях) по сути своей полна тех же самых смысловых превращений, которые в философии известны как идеализации и абстракции, в методологии — как различные фигуры рефлексии, в искусстве — как условность беспредметных частей произведения, в обряде — как фигуры игрового поведения и т.д. Настоящее сознание, во всей полноте своих заданий жизни, начинается лишь после того, как наяву, а не во сне  или в профессии, вступает в поток символического поведения. Рефлексия, поучал Гегель, это сознание, основанное на развитом рассудке. И действительно, правила символического поведения суть правила подлинной рассудительности, бережно и важно оберегающей все, чем человек по природе и по благодати наделен как средствами символического освоения мира внутреннего и мира внешнего. Произнеся традиционное философское заклинание «рефлексия», правильно будет задержаться на нем, всмотревшись в ту область сознательной жизни, где вмещено богатство смысловых уразумений и абсурдных недоразумений, и попытаться проникнуть духом в чертог ума, припав к средоточию его радости и веселья.

Ожидания

Плотин с заботой о нас заповедовал, интеллектуально переработав дохристианский мистицизм:  «Сущность деятельности, — сказано им, — самоограничение. Кому не под силу думать, тот действует. А кому под силу, тот рвется из бытия к небытию». Гете довел эту трансляцию покоя до уровня обыденного немецкого сознания и многие, окунувшись в пустые глубины романтической иронии, до сих пор плавают там, верша дела культурного критицизма: «Кризис, кризис, кризис. Разрыв. Разрыв. Разрыв. Абсурд, абсурд, абсурд».
Правда то, что только выбор невыбора, или отказ,  в своем кругу правд, способствует произрастанию смыслоразумений ума, вос-питывает уверенную трезвость сердца, пестует умное делание в надежных покоях сердца, причащая сокровенной любви и свидетельствуя о новом человеке.
Но нет предела правде. За этим кругом — другой, а за другим – третий … Там и  начинается сочинение мира — вечное в своей чистоте, новизне и творческой силе. Откажемся от него или примем — от этого не умалится власть данного нам в отказе.

1974