PROMETA

МАТЕРИАЛЫ ПРОЕКТНОГО СЕМИНАРА «ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ИЗМЕРЕНИЕ БУДУЩЕГО МИРОПОРЯДКА»

Источник публикации: Архив Акции «Возрождение»

Курьерова Г.Г.При любых общих рассуждениях о так наз. «гуманитарии», тем более таких супер-глобальных, как продолженные Вами, уважаемый О.И., (и, которые, по чести — довольно-таки бесплодное занятие) следует, как минимум, исходить из основополагающего различения: прикладная гуманитария и общая (фундаментальная, «идеологическая» и т.п.) гуманистика.

В Ваших «пяти пунктах». Вы, опять же глубокоуважаемый О.И, фактически исчерпывающим образом очертили границы и внутреннюю структуру прикладной гуманитарии. Что же касается фундаменталистики — то здесь остается много неясного (что естественно), и много непрописанного и неартикулированного (что плохо и должно быть по крайней мере смикшировано, если не решено, в преддверии такой затеи, как Ваш Конгресс).

Вполне закономерно поэтому, что в нашей прошлой посиделке собранные Вами многомудрые мужчины толклись именно вокруг этого — фундаментального — вопроса. Другое дело, что толкотня эта была не слишком конструктивной по причине, которую я, единственная дама в вашей «кумпании», решаюсь назвать — отсутствие определения.

Посему рискую предложить такое определение: гуманитарная оптика. Речь по сути, конечно, идет о гуманитарной идеологии (пан-идеологии, транс-идеологии и т.п.). Однако же я иду на уступку (обусловленную исключительно непонятной неактуализированностью мысли Вашего возлюбленного Малявина, с которым, как ни печально, все негласно согласились, а именно, его анти-идеологическим пафосом; об этом — будет время — я еще скажу, сейчас же просто сигнализирую, что анти-идеологизм в наши дни уже сильно не в моде в элитно-интеллектуальных кругах, да и по сути есть глупость и чисто ментальное, интеллигентское извращенчество), итак, я иду на уступку и предлагаю понятие «оптика», понятие, чрезвычайно популярное ныне в гуманитарной литературе (т.е. иностранцам будет безусловно понятное).

По большому счету такая словесная замена очень даже плодотворна. В нынешней модной истерии по поводу «логоцентризма и как с ним бороться» помимо модных глупостей есть и резон – потребность «пластифицировать» чисто ментальные понятия. Судя по всему, в счастливые времена живая философия и живая мысль всегда имели пластический эквивалент, даже не эквивалент, а … достраивались «пластически». Или, еще точнее, хранили память о пластическом (мифо-логическом) первоистоке. Понятие «оптики» в этом смысле чрезвычайно удачно в силу своей содержательной пластичности. Его и в самом деле можно раскручивать до бесконечности (видение, зрение, взгляд, поле зрения, угол зрения, преломление, искажение, оптический обман, оптические иллюзии, спецэффекты, типа теле- и микро-скопии или эффект бинокля, который может удалить или приблизить картинку и т.п.).

Ясно, что понятие гуманитарной оптики с лихвой перекрывает то, что принято называть «гуманитарией» — гуманитарное знание, имеющее свой гуманитарный предмет. Оптика предполагает так сказать, наведенный взгляд, причем на какой предмет он наводится — не слишком важно, гораздо важнее качество самого взгляда.

С этой точки зрения, гуманитарная революция XX в., о которой Вы, О.И., говорили, может быть понята как своего рода тотализация гуманитарной оптики: с одной стороны, гуманитарии наводят свое стеклышко на все, что угодно (культурология как пан-оптика, «паноптикум»), с другой стороны «естественники» (а также математики, экономисты и т.д. и т.п.) считают «гуманитарные очки» необходимым и даже обязательным элементом в наборе своих точных измерительных приборов. Вместе с тем этот процесс диффузии гуманитарности имеет и оборотную сторону: хорошо известно, с какой жадностью собственно гуманитарные дисциплины и области знания осваивали в XX в. методы, принципы, инструментарий и ценности (типа доказательности, верифицируемости) естественных и точных наук, перенимая даже практику постановки эксперимента (художественный авангард). При этом гуманитарные дисциплины оказывались порой «точнее» и безапелляционнее самих точных, синдром технократизма есть явление внутригуманитарное.

Из сказанного выше следует, во-первых, что упомянутая «гуманитарная революция» предполагает некую тотальную метаморфозу знания. Наряду со специализированными отраслями знания появляются и укрепяются области своего рода «транзитного» знания – гуманитарно-естественные, или гуманитарно-технические, В области собственно знания к таковым относятся, например, антропология и психология — признанные науки-лидеры конца II тысячелетия, в области так. наз. гуманитарных практик — это, безусловно дизайн и архитектура, в области гуманитарной деятельности (политико-правовой) — фигура социального работника. Когда же в эту мультимедиальную поли-оптику подключится богословие (безусловно, не только христианское), тогда охват будет действительно полный и пост-история обернется прото-историей, во всяком случае по параметру синкретичности знания.

Но в подобной ситуации размывания гуманитарной дисциплины особенную актуальность приобретает опять же гуманитарная оптика, точнее же просто человеческая оптика, которую и следует прописать.

Ясно, что прописывать ее можно и нужно по множеству параметров: по предмету гуманитарного знания (гуманитарные дисциплины старые и новые, чистые и гибридные и т.п.), по методу и инструментарию (собственно, вопрос взгляда, глядения, смотрения), по ценностям, идеалам и установкам (так сказать, гуманитарный этос).

Естественно, никакому конгрессу это не по силам, тем более мне одной в этой куцей записке. И тем не менее, хотя и не по силам, а неизбежно — необходимо и неизбежно — по крайней мере задаться этой неподъемной задачей, чтобы сделать хоть что-то подъемное (что именно — мне пока совершенно не ясно). Не случайно Ваши многомудрые мужички тут же именно за эту неподъемку ухватились и стали надрывать себе пупки. Мне же остается дело сравнительно легкое: критиканство.

Как мне показалось, всем крайне понравилось, как взялся за дело Малявин, который быстренько водрузил Вашего (нашего) гуманитарного колосса на две глиняные ноги: человечность и терпимостьплюс для устойчивости снабдил его костылем антиидеологизма. Меня же эти три ноги не убедили.

Что касается «человечности». Сказать «человечность» — ничего не сказать. Традиция классического гуманизма располагает целым семейством «гомо» (сапиенс, люденс, фабер, симболикус … и до сих пор это семейство пополняется), добавьте «гомо» различных религиозных традиций (инфра-гуманизм) и серию монстров пресловутого «гуманитарного» XX века (а на деле пост- или транс-гуманитарного) — человек-зомби, человек-автомат, человек-инвалид, человек «анималис», если не «бестиалис» (человек-животное), а на подходе — человек «вегеталис» и даже «фекалис» (засранец, так сказать). Все эти «гомо» – продукт гуманитарной оптики, оптические явления. Каждый, даже самый монструозный, может быть представлен в качестве идеала «человеческого» (так, засранец и эксгибиционист Бреннер — большой любитель порассуждать о благородном, о спасении человека, искусства, мира и пр.; если же Бреннер, -кстати, «художник года», а значит, его человеческий идеал получил общественную санкцию — так вот, если он нам не указ, то западный анатомо-патологический авангард дает ту же картину). Но это еще не все, потому что, каждый «гомо», даже самый безусловно-идеальный, вроде человека-ангела в христианской антропологии, может быть вывернут наизнанку и подобно оборотню явиться монстром (напомню не лишенное оснований отчаяние Розанова по поводу бесчеловечности, садистичности, мазохистичности и т.п. ортодоксально-

аскетической традиции христианства).

В общем, на эту тему можно рассуждать до бесконечности. Ясно одно, либо надо конституировать собственного «гомо» и по его поводу активно идеологизировать (помня о том, что он все равно окажется оборотнем — это, видимо, фатально), либо дистанцироваться от этой толпы взаимоисключающих идеалов и заняться археологией и этнографией на материале всех этих надежд, проколов, заблуждений и прозрений по поводу «человечности». Можно совместить оба варианта. Лично я своего «гомо» уже выдумала — это «гомо архитектурный». Могу похвастаться — архитекторы крайне довольны и на редкость энергично работают с этим понятием. Что же касается многоголовой гидры «идеального человека», то постоянно иметь ее ввиду, во-первых, крайне важно, в том числе и практически важно (чтобы не фетишизировать хотя бы пресловутые «права человека»), а во-вторых — крайне интересно. Можно даже затеять нечто вроде культур-антропологической компаративистики.

По поводу «человечности» пока все. Теперь по поводу «терпимости» (в ее отличии ??? от «толерантности»). Здесь ситуация абсолютно та же — сказать «терпимость», значит ничего не сказать.

Само собой разумеется: раз такое количество»гомо», а следовательно этик, эстетик, целей, идеалов, способов и путей «вочеловечивания», без терпимости не обойтись. Сюда же можно отнести весь джентельменский набор тотального плюрализма — всякий там мультикультурализм, свобода совести, гипер-дифферентность, бифуркации, «порядок из хаоса», экуменизм (в узком и широком смысле), крушение мета-дискурсов, хвала лабиринту, отказ от абсолютов во имя мнений, т.е. мнимостей и т.д., и т.п. анти-идеологическое прекраснодушие с оттенком маразма. Грешна, сама отдала этому всему дань, крушила направо и налево. Сейчас же пребываю в глубокой задумчивости.

В любом случае тезис «терпимости» сам по себе нынче вышел из моды. И дело, конечно, не в моде, а в том, что он принципиально бесхребетен и с легкостью выливается в «пофигизм», и, что еще хуже, превращается в умильную маску на морде фактической нетерпимости. Замечу, что наиболее успешно властная манипуляция нынче идет именно под знаменами терпимости (см. Бодрийяра, или совсем близкое — см. вокруг).

Пафос Малявина более чем понятен: давайте жить дружно и не плевать друг другу в душу, а тем более не тащить в кутузку. Но делать это лозунгом конгресса по меньшей мере наивно. Как бы то ни было, коль скоро без «терпимости» не обойтись в вашем гипотетическом ноевом ковчеге, то понятие это надо как минимум объективировать (Малявинский вариант — крайне субъективизирован: о такой терпимости надо молиться и медитировать, терпеть и сострадать, а не конгрессы организовывать) и соответственно артикулировать. С «человечностью» это сделать, как мне кажется, довольно легко (см. выше), с «терпимостью» куда сложнее. Я, честно говоря, не знаю, на какую мифопоэтическую традицию эту ценность можно было бы замкнуть. В религиозной традиции есть понятие «терпения», относимое исключительно к внутреннему опыту веры и личностной практике «жизни по вере». То есть это дело уединенное, потаенное, с газу на глаз с собственной совестью и/или Богом на исповеди (которая — тайна и таинство). Переводя это потаенное в план явного, делая его основой «идеологии внеидеологичности» мы, как мне кажется, совершаем какую-то  фундаментальную логическую (или даже онтологическую) ошибку.

В общем, плутать и петлять тут можно до бесконечности. Единственная внятная мысль, которая пока что пришла мне в голову — это то, что, скажем, в библейской традиции тема терпимости наиболее ярко и сформулирована возникает в контексте эсхатологическом: Содом и Гоморра («перед концом» — чрезвычайно, надо сказать, похоже на нашу пост-советскую терпимость, когда всякая сволочь наслаждается безнаказанностью, разглагольствуя о терпимости) и Ноев Ковчег («после конца»). Наверное, что-нибудь можно надыбать на эту тему и в восточной духовной традиции. (А еще есть дом терпимости – вполне продуктивная метафора новоевразийского(?) к-р(?)).

Короче, ‘»терпимость» надобно объективировать, онтологизировать, мифопоэтизировать, архетипизировать, символизировать и поэтизировать (а может быть даже и биологизировать) и только тогда с ней можно будет работать как с понятием и феноменом. А для этого надо перелопатить всю историю культуры и множество духовных традиций, а также (здесь я откровенно фантазирую) — порыться в арсенале психотехник. Психотерапия вообще прекрасно подходит для раскрутки этой темы: терпимость здесь по сути дела профессионализирована и доведена до невероятной изощренности (я имею ввиду хотя бы профессиональное умение конституировать — вполне сознательно и, может быть, даже цинично – атмосферу эмпатии). Кроме того, можно отработать тему переговорных технологий (терпимость как технология коммуникации и инструмент выработки оптимальных решений), того же мультикультурализма (все же поопределеннее будет, чем пресловутый плюрализм), ну и, конечно,»экуменизма (под углом зрения веротерпимости).

И, наконец, последнее. Как уже было говорено в самом начале, замена «идеологии» «оптикой» — это до известной степени хитрость, поскольку эти понятия в значительной мере друг друга перекрывают (но на «оптику» гуси пока еще не реагируют), однако не полностью.

В отличие от «идеологии», «оптика» позволяет легче и убедительнее онтологизировать культурный процесс и, соответственно, гуманистику. Объяснять это долго, да я еще и не готова. Потому приведу пример, который меня нынче всецело занимает.

Если брать за точку отсчета эпоху Возрождения, как это сделали Вы (и с чем я не согласна: в европейской традиции первым «гуманистом» был Прометей, а вторым — Улисс), то уместно напомнить, что рождение ново-европейского гуманизма было запараллелено с рождением прямой перспективы. Как известно, перспектива эта выстраивалась с помощью достаточно хитроумногооптического приспособления и вполне может рассматриваться как пластический эквивалент оптики классического гуманизма. XX век, с одной стороны, довел до апогея и абсурда гуманистическую про-спективность и про-екционность, но одновременно предложил массу альтернатив: от возрожденной обратной перспективы и пост-модернистской ретро-спективы до интро-спективы психоанализа и того, что сейчас расцветает пышным цветом в архитектурном (и художественном) авангарде — «бес-перспективность». В каких-то случаях она едва ли не тождественная безнадежности. Однако же есть целый ряд примеров, когда люди (в данном случае, архитекторы) исключительно продуктивно осваивают это новое «оптическое» состояние, которое можно сравнить с пребыванием в тумане, дыму, плотных слоях атмосферы. Взгляд не «проходит сквозь», что предполагает известную пустотность и прозрачность мира, но «вязнет» в стихиях и субстанциях. Происходят интереснейшие метаморфозы «картинки», в которой плавает взгляд, не имея возможности отойти на расстояние и занять точку обзора целого и т.д. «Дальнозоркость» классического гуманизма сменяется «близорукостью» постгуманизма. По большому же счету человеческая оптика пытается приблизиться к оптике животных (например, стрекоз, рыб, ночного зверья и т.п.) или даже воспроизвести рецептивную систему растений, а значит сменить «картинку» (обязательный атрибут гуманизма) на тотальный сенсорный опыт, на фигуру поведения, психосоматику.

Кстати, у модного и, видно, неплохого писателя Королева есть замечательное эссе, насчет того, что лучший, идеальный человек — это бабочка.

С уважением и состраданием Г.К.

Малявин В.В.

Великое множество истин, окружающих современного человека, делают как никогда настоятельным обретение им правды. Ибо никогда еще человек не знал так много о себе и не был так в себе неуверен.

Торжество информационной цивилизации вдруг сделало как никогда острой проблему осмысленного сообщения. Ибо никогда еще человек не имел так много возможностей обращаться к себе подобным и так мало действительных поводов сделать это.

Грядет внезрелищная цивилизация — цивилизация внутреннего опыта, которая позволит человечеству стать свободным от всего видимого и поверхностного.

Гуманитарное знание и гуманитарная цивилизация, рожденные Новым Временем, будут преодолены, уже преодолены. Возникла и быстро усиливается потребность во внимании к «жизни сердца», всердечном понимании, превосходящем идеологические конструкции; человек сегодня как никогда нуждается в коммуникации поверх слов и образов.

Гуманность должна смениться человечностью, которая всегда будет неотделима от интимного опыта.

Человечность как «новый гуманизм» утверждает терпимость, которая не имеет ничего общего с равнодушием и отказом от понимания, но зиждется на эмпатии, сочувственной со-общительности между людьми. И со-чувственность эта вырастает из понимания зазора, разрыва между внутренним и внешним в человеческом существовании, между божественным откровением и человеческой культуре. Пространство человечности и есть «насыщенная пустота» этого зазора. Человек должен быть понят не как сущность, а как разрыв, заполняемый волей к со-общительности, к раскрытию себя зиянию бытия.

Человечность не отрицает, а, напротив, с необычайной решительностью подтверждает исключительность каждой личности, каждой культуры, каждой традиции.

В терпимости нет ничего от пошлого самодовольства. Она требует терпения.

Шукуров Ш.М.

Конец истории, права человека, права культуры

Сужение о фукуямовском «конце истории» напрямую связано с идеей «декларации прав человека».И то, и другое суть плоды обостренно западной ментальности, нацеленной на воплощение практических усилий по установлению демократии и либерализма, идей демократического общества, основанном на концептуализированной идеологеме Свобода, Равенство, Братство, истоки которой достаточно очевидны.

Выработка некоей ценностной шкалы, будь то права человека или идеальное демократическое государство является очередным витком, актуализацией старой идеи «совершенного Града», «идеального государства». С одной, но значительной коррекцией: современное секуляризованное понимание прав человека отчетливо надстраивается над государственными и общественными институтами, входят с ними в противоречие (примеры с Балканами и Чечней самые свежие, но не единственные).

Если в прошлом религиозно-общественные и предустановленные ценности преобладали над частными, индивидуальными, то теперь картина обратная. Государственным институтам приходится подавлять изъявление прав человека при провозглашении оных.

Чрезвычайно размыты сами условия осуществления прав человека. Декларированные права человека должны пониматься как исторически субъективные и ограниченные западной моделью развития, западным восприятием ценностей (этических, политических, экономических, общекультурных).

Телеологическая направленность идеологемы «конца истории» и «прав человека» не могут остаться завершительными в силу жизненности этно-культурных, этико-религиозных ценностей (и их различия).

Фукуямовской концепции явно противостоит мысль Хантингтона об усилении этно-религиозного противостояния в настоящем и будущем.

Человечеству надлежит пройти нескончаемый Путь, который не может быть остановлен никакими либерально-демократическими завоеваниями. Остановка есть стагнация, символизация жизни, нарушение миропорядка, его телеологичности. Декларация прав человека есть всего лишь завоевание, завоевание существенное, но не окончательное.

Геополитика и культура

Геополитика как установившиеся государственный метод силовой ориентации в проблемах политической географии вступает в прямые противоречия с правами человека.

Интересами личности пренебрегается во имя проведения политико-географических интересов государства. В лучшем случае права отдельного человека оказываются далекостепенной функцией от принятых на себя государством интересов в области ведения географической политики.

По этой причине все настойчивее в конце XX века выдвигаются другие права — права культуры (наши, этно-религиозно-территор. общности) на самоопределение. С разрушением тоталитарной системы и появлением новоимперских амбиций эта проблема особенно очевидна.

Права культуры на самоопределение, на право на свою территорию, на свое собственное слово, материальную и духовную культуру — суть права совокупного Человека, соборного Человека, права не должные входить в противоречие с правами отдельного человека и с правами государства.

Проблемы геополитики — будут оставаться проблемами по своей сути имперскими, постимперскими, пока они не будут учитывать проблем освоения этно-культурно-религиозного права народов.

Воля к культуре — тема для обсуждения

Уважение к чужой культуре и обладание собственной волей к культуре способно обратить военную экспансию в культуру геополитики. Отсутствие культурных ориентиров (или их плохое представление в силу интеллектуальной неоснащенности) и непонимание прав других народов на культурную политику превращает геополитическую доктрину в военно-политическую экспансию и приводит к нарушениям прав каждого отдельного человека.