Малком Маггеридж. Хроники Загубленного Времени

Малком Маггеридж.  Хроники Загубленного Времени

Malcolm Muggeridge. Chronicles of the Wasted Time. Regnery Gateway 1130 17th Street, NW Washington, DC 20036

Copyright 1972, 1973 by Malcolm Muggeridge

Малком Маггеридж (1903-1990)   — выдающийся журналист (считается, что он лучший журналист 20-го века, о нем написаны и до сих пор пишутся книги, статьи, диссертации),  писатель, драматург, теле и радиоведущий,  знаменитый интервьюер, создавший стиль острого интервью, литературный критик, одно время редактор сатирического журнала “Панч”,  после смерти К.С. Люиса в 1963 году ставший наиболее популярным христианский апологетом[1], широко известный в Англии, США и Западной Европе, где его или любили за прямоту и честность или ненавидели за то же самое, но равнодушно к нему не относились.  Он не только описал 20-й век и в своих отдельных работах  и в монументальной книге “Хроники загубленного времени”, но предвидел многое, что случится в мире, например, исламский терроризм. Автор  многих книг в том числе “Осеннее лицо”, “Дворец Кино”,  “Убежденный атеист”, “Зима в Москве”,”Тридцатые”, “Что-то прекрасное для Бога”, “Иисус, открытый вновь”,  “Третий Завет” и т.д.  Наверное,  в истории телевидения не было журналиста и ведущего, популярнее его.  Его близкими друзьями были Грэм Грин, Орвелл, Хью Кингсмилл, Франсуа Мориак, Алек Видлер, П.Дж. Вудхаус и т.д.  У него было множество “народных” прозвищ – “человек ящика”, “Святой Магг”, “поп-Сократ” и так далее. Во время войны он служил в разведке MI6 под начальством Кима Филби.  Все это он описал в своей философско-автобиографической книге “Хроники загубленного времени”, которую известный богослов, писатель и священник Александр Шмеман очень высоко ценил за “честность с собою, с людьми, с жизнью”.  В своем дневнике Шмеман записал: ” Кончил читать Chronicles of Wasted Time, Malcolm Muggeridge. Редко, совсем редко книга давала мне такое удовольствие! Согласие почти со всем”.

Его книга хронологически охватывает период с начала века до окончания Второй Мировой Войны и нескольких годов после нее, но метафизически и физически (поскольку автор делает “заходы” в разные времена своей жизни) — примерно до начала 70-х годов двадцатого века. Жанр книги необычен для русскоговорящего читателя и может быть назван “Философской автобиографией”. В книге, которую можно сравнить лишь с “Опытами” Паскаля или с “Исповедью” Блаженного Августина (обеих этих авторов автор читал и перечитывал всю жизнь, находя в них сходство с собой и своей жизнью прежде всего в смысле мучительного пути страстной натуры к Богу) , описаны “социалистическая” юность автора, его опыт преподавателя христианского колледжа в Индии в период британского владычества,  его работа в Египте, его журналистская деятельность, в том числе  в СССР во время “великих сталинских чисток”,  работа в различных органах массовых коммуникаций, его деятельность в разведке и многое другое. Книга написана очень живым,  но и предельно плотным языком,  полным самыми замысловатыми и энигматическими культурными аллюзиями, а также  глубокими размышлениями о прошедшем веке как веке деградации общечеловеческих культурных и нравственных ценностей, о собственной жизни и о жизни вообще, об иллюзорности любой идеологии, о прекрасном и безобразном в нашей сиюминутной жизни. Хотя Маггеридж довольно поздно стал сознательным христианином,  так никогда, несмотря на официальный переход в католичество и дружбу с Матерью Терезой, которая стала известна миру благодаря ему,  и не приняв значительности церкви и ее ритуалов, но прочувствовав истинность настоящей Святости), через всю его книгу красной нитью проходит мысль, о том, что единственное, что дает силы жить в этом мире и придает смысл земному существованию  — это надежда на бессмертие и вера в Христа.

Книга состоит из 2-х томов (третий он не успел дописать). Том Первый –Зеленая Палочка; Том Второй —  Инфернальный Сад. Объем  обеих томов 545 страниц (перевод 601 страницы и 43 страницы Примечаний)

Том Первый – Зеленая Палочка — состоит из 5-ти глав:

  1. Роль в поисках пьесы.

Это введение, где автор размышляет:

а)  О своей “загубленной” жизни: “Не поймите меня неправильно, я не хочу сказать, что мое чувство загубленной жизни как-то связано с моими бренными останками в Times Literary Supplement или в Oeuvre, освященном публикациями Ливиса. Моя могила покойна. Я не жалею о несозданых шедеврах и о своей непроявленной гениальности. Мне давным-давно стало кристально ясно, что я родился в умирающей, если еще не умершей, цивилизации, чья литература есть не что иное как куча гнилья, на которой кормятся голодающие хищники Анг. лит., хищные вопли коих перекликаются с завываниями фрейдовских гиен, пытающихся отыскать своего Маркса,  и марксистских гиен, пытающихся отыскать своего Фрейда”.

б) Такое же чувство у него и по отношению к культуре 20-го века: “В начале цивилизации художник был сакральной фигурой, а в конце он стал арлекином. От Святого Августина  к Эзре Паунду, от литургических песнопений к Роллинг Стоунс, от Эл Греко к Пикассо, от Шартрского Собора к Эмпаэр Стэйт Билдинг, от Бенвенуто Челлини к Генри Миллеру, от Паскалевых «Мыслей» к «Честен пред Богом» Робинсона! Мы все вместе с Гадаринскими свиньями летим в гнилое болото… Что же  касается литературы и искусства, столь обожаемыми Дженни Ли и ютящимися  под крылышком Лорда Гудмана так послушайте  «Торжественную Мессу» Бетховена после «Битлз» и поклонитесь Джону Кэйджу за его пресные кончерто и симфонии.  Точно так же поклонитесь Бекетту за его бессловесные, бездейственные, неумные пьесы после просмотра «О, Калькутта». Высотки Корбюзье вполне симпатичны, но то, что он не построил даже лучше. После холстов Фрэнсиса Бэкона хочется возблагодарить Господа за всяческих  кураторов не отстающих от моды и тратящих огромные деньги на пустые холсты, которыми они заполняют свои галереи!  Куда подевались вчерашние Парнасцы, где все эти славные вечно пьяные  американцы, что тусовались в Парижской Шекспировской лавке вместе с Сильвией Бич, что нежно о них заботилась, Гертрудой Стэйн или Алисой Б. Токлас, доводящей их до обморочной скуки? Небось больше не отходят от похмелий на солнечной Ривьере. Увы, бедный Скотт и еще более бедная Зельда, что уж говорить об Эрнсте с  его дырой в голове – кажется, это был единственный выстрел в его жизни, который попал в цель!  Можно было вместе с Лоренсом обратиться назад,  в темное подсознание, или отправиться в край ночи вместе с Селин,  или вперед с Маркузе, или в сторонку с МакЛуханом, куда угодно с Сартром – не важно. Экзистенциалисты всего мира  соединились, а старик Шоу усердно освещал путь к  фабианствуи к Сталину.  Брехт, где твое жало?

в) И к так называемой “истине”:

” Я всегда недоумевал, как, при таких обстоятельствах, возможно что-то действительно знать о происходящем в нашей жизни. Тонны документов! Бесконечные статистические отчеты!  Всевозможные свидетельства очевидцев! Сотни метров пленки, видеозаписи!  Наверное, когда-нибудь потом все это поможет воссоздать детали нашей жизни. А, может и нет. Я сейчас подумал о Сиднее и Беатрис Вэбб , которые в своей деревеньке Пассфилд пытались систематизировать каждую крупицу информации о советском режиме. Они это делали профессионально, стараясь не упустить ни одной значительной детали. Проверяли каждый факт, каждую гипотезу. А результат? Монументальная ложь, тома фантазий,  по сравнению с которыми записки Казановы или Фрэнка Харриса  видятся  трезвыми  и реалистичным документами.  И даже Вселенскую Весть Нашего Собственного Корреспондента во всем мире ухитряются исковеркать,  извратить,  и подогнать под свои потребы”.

г) Но Истина все же есть:

” Как мне объяснить людям, утверждающим, что для того, чтобы любить мир сей, мы должны в него верить, что я не верю в этот мир, любя его в каждом своем вдохе,  в ожидании  каждой следующей весны,  радости встреч с людьми, ни одному из которых я не желаю зла в моем сердце (хоть просвети его насквозь 100 раз) и ни с одним из которых я бы не хотел прекратить отношения словом, делом или помышлением здесь или в том мире, который существует за пределами тиканья часов, с его холмами, границами и измерениями наших земных надежд и упований? Приятие этого мира как конечной цели путешествия, а не как временного привала и переживание этой жизни как единственного, что имеет значение, мне кажется означает низведение жизни на уровень банальной тривиальщины, к которой нельзя относиться серьезно и которую нельзя уважать.

  1. Социалистическое воспитание.

В этой главе автор описывает свои детство и юность. Его отец был фабианцем-социалистом, вышедшим из низов и на недолгое время ставшем членом Парламента. Малколм был проникнут идеями социализма. Он поступает в Оксфорд,  где сталкивается с мальчиками, принадлежащими к более высшим социальным слоям со всеми вытекающими отсюда последствиями. Толстовская община, Первая Мировая Война, первый кинематограф, любовь, смерть. Страстная вера в идеалы добра и справедливости, могущие быть достигнутыми путем социальных преобразований. Во время одной из прогулок с отцом видение Невечернего Света: “Эта всепоглощающая  красота вещала о гармонии, в оживляющем духе которой есть место и мне,  о гармонии, которая есть залог счастья.  В моей жизни то был  момент великого просветления.  С тех самых пор  я всегда чувствовал себя потерянным и плененым, когда под моими ногами долгое время был лишь бетон.  Словно ты просыпаешься в предрассветном Нью Иорке и смотришь в окно гостиничного номера. Высокие серые здания выглядят несокрушимыми стенами тюрьмы, узкие улицы как тюремные дорожки для монотонных  и бесцельных прогулок заключенных, верхушки зданий на фоне далекого неба как тюремные решетки. Что можно делать в этой тюрьме кроме того, что делают пленники когда предаются эротическими и кровавым фантазиям и в безнадежности оглупляют себя наркотиками?  Илью Эренбургу я обязан одним образом, который вызываю в себе,  когда мною овладевают подобные кошмары.  Размышляя о том, как творил Пастернак во времена самых черных дней сталинского режима, Эренбург сказал, что в творчестве Пастернака ему всегда виделась надежда на то, что какими бы высокими и неприступными ни были бетонные стены, как бы далеко они ни простирались, пусть даже по всей земле,  в них где-то обязательно должна быть трещинка, и в трещинке этой – зелень, жизнь”.

  1. Сумерки Империи

Глава описывает жизнь Малколма в Индии, где он преподавал английскую литературу после окончания унивирситета. Это были времена Раджа (господства Великобритании), который автор прекрасно описал. Среди всего прочего Маггеридж дает несколько очень интересных зарисовок Ганди, с которым он был знаком. Уже тогда он, в отличие от большинства своих соотечественников, понимал, что Британской Империи приходит конец. В то время он уже начинал печататься как в Индии, так и в Англии, выступая за независимость Индии. Он понимал, что:

“Одним из самых нелепых последствий союза Англии и Индии во времена Раджа было то, что идеология британских лефтистов была взята на вооружение не только простачками вроде квакеров,  но и всем движением свараджистов, так что когда они победили, эта идеология автоматически стала фундаментом нового правительства Индии и ее правящего класса.  Во время борьбы за независимость ее участников вдохновлял пример Ирландии и я прекрасно помню как они, фальшивя и коверкая слова, распевали “Мы носим зеленое” под беспощадным солнцем Канпура, что было интересным дополнением к “Благостному Свету”. Когда была достигнута независимость и Нэру стал первым премьер-министром Индии, он строил свою внутреннюю и внешнюю политику на моделях New Statesman и Manchester Guardian. По дикой иронии истории, четыреста  с лишним миллионов азиатов впрягли в повозку, ведомую путанными идеями и спорадически меняющимися взглядами старомодных английских лефтистов вроде Кингзли Мартина, Гаролда Ласки и Петика Лоренса Поэтому то, что в Англии считалось приемлимым нонсенсом, который отбрасывался за ненадобностью как только левые приходили к власти, в Индии стало единственной альтернативой “Мыслей Председателя Мао”…Уйдя из Индии мы оставили после себя  железные дороги, школы, университеты, памятники королеве Виктории и другим нашим никому не интересным политикам и бизнесменам, систему юриспруденции и так далее, но мы также оставили после себя духовную пустыню”.

  1. Поиски Истины

Глава описывает женитьбу автора на Китти Доббс и его знакомство с ее именитыми родственниками, в частности с четой Вэббов (Беатрис Вэбб была теткой Китти), любимцами Ленина и коммунистов. В то время автор работал замещающим учителем, потом получил место преподавателя в Египте и с женой уехал туда. В Египте Малколм сильно погряз в политике и начал писать для Manchester Guardian (теперь  Guardian), там же он познакомился со знаменитым писателем и журналистом Артуром Рэнсомом: “Рэнсом оказался очень приятным и красивым человеком с роскошными светлыми жесткими усами, розовощеким, с большим ртом,  в котором почти всегда торчала трубка и источавшем дружелюбие. Он был небрежно и не по сезону одет в твидовый костюм и широкий слабо завязанный  цветастый галстук, популярный в те дни среди эстетов невысокого полета типа С.У.Монтегю или Дж.С. Сквайра. Позже я начал понимать, что в каком-то смысле он был квинтэссенцией всех авторов из Manchester Guardian  – не слишком профессиональных, начитаных, самоувереных, тщеславных, эксцентричных, легко опознаваемых на любом журналистском сборище по уверенности, с какой они себя держат и безаппеляционости их речей. Волевые рот и подбородок говорили о том, что сами новости священны, а блестящий левый глаз о том, что коментарии их свободны.  Роментический ореол, окружавший его, в моих глазах был тем более ослепительным, что он был свидетелем революции в России и лично, во плоти,  знал Ленина, Троцкого и других ее лидеров.  Для меня тогда это значило гораздо больше, чем если бы он присутствовал при Распятии Христа или был с Моисеем, когда тот получил Десять Заповедей, выбитых на камне самим Богом. Когда он сказал мне, что играл в  шахматы с Лениным, впрочем, оказавшимся плохим игроком, и с Литвиновым, который играл получше, я внутренне припал к его ногам.  Я страстно расспрашивал его о России. В первый раз он поехал туда с целью собирания народных сказок, и, как я понял позднее, в дополнение к традиционным сказкам, впоследствие привез  с собой из России легенды о великих свершениях революции, хотя, по иронии судьбы, эти легенды, как и “Десять дней, которые потрясли мир” Джона Рида, были занесены Кремлем в черные списки, поскольку там не была показана выдающаяся роль Сталина”.

Рэнсом рекомендовал Малколма на работу в Guardian, откуда вскоре тот получил приглашение. Он приехал в Манчестер и с восторгом начал работать в любимой газете. Восторг этот вскоре сменился разочарованием. Газета не была честной и объективной.  Редактором ее был известный П.С. Скотт. Всвязи с ним автор размышляет о власти и вспоминает свою встречу с Черчиллем, которая произошла намного позже: ” К тому времени он уже изрядно сдал, хоть ему и предстояло сформировать еще одно правительство. Я тогда был главным редактором Daily Telegraph, который выпускал серии военных мемуаров,  и он попросил меня приехать, поскольку был несогласен со многими редакторскими поправками. Внешне он выглядел намного хуже, чем Скотт – был обрюзгшим и отекшим и в нем было даже что-то похабное, что именно — я не могу объяснить. Он напоминал пьяного морского льва, лающего и бьющего хвостом по мелкой воде. На нем был его знаминитый комбинезон на молнии. При нашей встрече присутствовали его различные помошники,  подобострастные, как это свойствено такого рода людям, особенно военным. Наступило время чаепития, так что в четыре часа в комнату был внесен поднос, уставленный высокими стаканами, бутылками виски и содовой. Все приступили к угощению и скоро моя голова поплыла в неизвестном направлении. … В какой-то момент Черчилль повел меня в сад и продемонстрировал свой бассейн с золотыми рыбками  и не очень интересную коллекцию живописи, связанную с Мальбро, которую его племянник Джон Черчилль развесил на стенах небольшого садового павильона. Вернувшись в дом, он показал мне объявление времен Англо-Бурской войны, в котором предлагалась награда за его пленение Я понимал, что все это было частью стандартной рутины, когда любому вновь прибывшему устраивалась такая же экскурсия;  уверен, что не избежал ее и Молотов, чьи деревянные реакции  я так легко могу себе представить…Когда мы вновь погрузились в кресла, я задал ему вопрос о Ялтинских Соглашениях, поскольку это было единственное событие Второй Мировой Войны, которое меня занимало и озадачивало.  Мой вопрос вызвал лавину коротких фраз насчет того, что, если бы он только мог сказать то, что ему на самом деле известно,   то я бы понял, что неподписание Соглашений, “положило бы конец правительству США” – в то время это было правительство Трумэна во время второго срока его президенства. Я особенно хорошо запомнил эту его фразу о “конце правительства США” из-за ее полной абсурдности. …Позже, вспоминая об этой встрече, я понял, почему мне тогда на память пришел С.П. Скотт.  По сути  такое сравнение могло бы показаться невероятным – расплывшийся, расслабленный, самодовольный, с гладким младенческим лицом Черчилль, и подтянутый,  аккуратный и прекрасно воспитаный  С.П. Скотт.  Скотт с его внимательным, цепким взглядом, в дорогом твидовом костюме и широком галстуке без, как можно было бы ожидать, застежки в виде кольца, в вечной надежде на то, что Уайтхол приведет в Дамаск. Черчилль – какой-то  рассосредоточенный,  не совсем светский, не слишком добродушный (напротив,  я увидел в нем что-то недоброе и неприятное под маской хлебосольства, сердечности и доброжелательности). Наверное, буффонада – здесь пододящее слово – король Лир, который поменялся местами со своим шутом, но произносит слова своей роли. Так что же могло между ними быть общего, что при встречи с Черчиллем воскресило в моей памяти событие двадцатилетней давности? Я полагаю, что оба они обладали равной жаждой власти, что безошибочно отпечатывается на всех, кто ей подвержен – будь это судьи, парламентарии, председатели комиссий, лекторы, кремлевские затворники, телевизионые знаменитости, или насельники престола в Соборе Святого Петра.  Словно похотливость, которая проявляется в жадном, голодном, вульгарном взлете кончиков губ у графини, точно также как и у проститутки. Конечно, роли у них разные. Черчилль был защитником бедняков, Скотт был добрым Самарянином богачей;  один рядился в смешные шляпы и  униформы, другой в хорошо скроенную добродетель; один был лысым, другой бородатым; один полный энтузиазма, другой  сухой и сдержанный; один источающий лживую риторику, другой проповедующий такие же лживые принципы. Они шли разными тропами, но в одном и том же направлении и к одной и той же цели”.

  1. Кто Кого?

Разочаровавшись в Западной демократии и свободе печати, автор и его жена Китти решили уехать в СССР и остаться там навсегда. К счастью для обоих, Малколм ехал туда как специальный корреспондент “Манчестер Гардиан”. Очень скоро, еще на советском корабле, он понял, что с СССР что-то не так. В результате его пребывания там он надолго стал врагом всей “демократической общественности Запада”, поскольку не лгал, как большинство западных журналистов лгали об СССР, а писал правду, передавая ее самыми разнообразными способами (передача информации из СССР для западных журналистов была большой проблемой), в том числе правду о голоде, инспирированном коммунистами.  В результате он оказался персоной нон грата. В России он пережил один из своих опытов духовного просветления. Например: “Оказавшись в воскресение утром в Киеве, я, повинуясь внезапному порыву, вошел в церковь, где шла служба.  Она была до предела заполнена людьми, но я ухитрился пробраться к колонне, откуда мог видеть прихожан и алтарь. Старые и молодые, крестьяне и горожане, родители с детьми и даже несколько человек в военных формах – это была разнородная толпа.  Бородатые священники, размахивающие кадилами и слаженно поющие молитвы, казались далекими и не имеющие отношения к нашему миру. Ни до этого, ни после не участвовал я в таком богослужении;  я чувствовал энергию и мощь страстного обращения к Богу в великом страдании, и это чувство невозможно описать словами. Хотя, конечно, я не понимал всей службы, но…я немного о ней знал, например, когда читается молитва о том, что нет у нас иной помощи, кроме помощи Господа. С какой горячей верой люди произносили эти слова!  Как и я, они мыслено видели эти  заброшенные  пустые деревни, голод и отчаяние, товарные вагоны, в которые загоняют среди белого дня людей.  Откуда им ждать помощи?  Конечно не от Кремля и Диктатуры Пролетариата, не от прогрессивной  демократической просвещеной общественности Запада.  Почтенные и Достопочтенные члены Парламента тоже не могут им ничего предложить. Gauche Radical на них наплевать. Свободная пресса вещает устами Дюранти.  Нет никакого людского сообщества или организации, которым было бы до них дело. Остается только Бог, и к Богу они обращаются – страстно,  с верой и смирением, которые невозможно описать.  Будучи с ними, я почувствовал такую близость к Богу, которую никогда прежде не чувствовал и вряд ли смогу еще почувствовать в этой жизни”.

Том Второй — Инфернальный Сад – Состоит из 4-х глав.  

Автор дает главы в непрервной за первым томом последовательности, а не начинает нумерацию глав сначала.

  1. Железные Засовы

В этой главе Маггеридж пишет:

 О своей работе в Женеве в Лиге Наций, куда он приехал с семьей после того, как в Москве стал персоной нон грата.  Автор очень тонко и с присущим ему горьким юмором описывает тщетные надежды, возлагавшиеся “всей передовой общественостью” на Лигу Наций и на то, что принятие всяких мирных соглашений и прочих документов может предотвратить неизбежно надвигающуюся мировую войну. “Как место паломничества Женева не обладала мелодраматичностью Москвы и культ ее был более скорее абсурдным, нежели зловещим. И все же, так же, как когда я топал кругами по Красной Площади, где я бесконечно задавал себе один вопрос:  как могло получиться, что самые избраннейшие персоны нашего века – все эти гуры и пляшущие дервиши просвещения человечества – распластались перед жесточайшим тираном Сталиным, я, топая по набережной Вудро Вилсона,  без устали спрашивал себя, какой такой крысылов смог  заманенить их на берега этого угрюмого озера и внушить им твердую уверенность, что здесь будет создан теннисоновский Парламент Человечества и Федерация Мира. В обеих случаях, как я думал, важным фактором была безусловная готовность принять фантазм за реальность, причем фантазм был изначально предпочтительнее, а реальность вызывала отвращение. Почему?”

Закончив бессмысленную работу в Женеве, автор вернулся в Англию. В то время была опубликована книга Маггериджа “Зима в Москве”,  снискавшая ему множество врагов и даже ярмо “клеветника” за правдивое описание советской жизни.  Это был очень нелегкий период  в жизни автора. Его книга “Дворец Кино”, уже набранная в издателельстве,  не была опубликованная, так как газета Manchester Guardian  собиралась подать на издателя в суд, если книга выйдет.  Автор в конце концов устроился на работу в газету Calcutta Statesman, выходящую в Индии, и уехал туда.  

Следующая  часть главы посвящена жизни и работе автора в Индии. В отличие от времени, проведенного там за десять лет до этого, автор чувствовал себя настоящим сахибом, никак почти не связанным с окружающей действительностью. Падение Британской Империи было не за горами, но, как и раньше,  в отличие от Маггериджа большинство было убеждено, что этого никогда не случится. Неожиданно автору пришло приглашение на работу от газеты Evening Standard  в ее дочернем издании Londoner’s Diary.

Далее  описывается работа автора в Evening Standard, издаваемой Лордом Бивенбруком. Как в Manchester Guardian, здесь правили взгляды владельца газеты,  которые к тому же часто и неожиданно менялись, хотя “за причудами и непоследовательностью Бивербрука было несложно разглядеть хитрость и своекорыстие.  Так нашу политику было должно изображать как оптимистическую и вселяющую надежды, все должно было идти хорошо, страна должна была процветать и постоянно расширяться, война, о которой все говорят и которую все ожидают, не произойдет никогда. Конечно, такая картина была хороша для рекламы, а также для самого Бивербрука.  Он верил всему, о чем читал в своей собственой газете, даже при том, что это писалось с целью донести до мира его собственные фантазии.  Когда газета  — с его же подачи — сообщала ему, что войны не будет, он верил и, осмелюсь сказать не без основания, что реакция рекламодателей будет такой же.  Роковая судьба магнатов от средств массовой информации на всех уровнях состоит в том, что они верят этой информации и таким образом приближают свое собственное неизбежное падение”.  В результате  автор  уходит из газеты: “Хорошо оплачиваемая и не требующая больших усилий кабала, в которую мы были впряжены, вынося на публику причудливые фантазии и вредные идеи Бивербрука,  в духовном плане была более обременительной, чем могло бы показаться.  Внутри газеты шел постоянный процесс разложения, который я видел в коллегах и – в моменты искрености – в себе. Под всей буффонадой я различал явственый запах серы; ценности переставлялись с ног на голову, зло превозносилось, единственной приемлимой меркой всего и вся были деньги и единственной стоящей целью жизни был успех в земном смыле этого слова. К счастью,моя роль в Бивербруковском цирке была небольшой и незначительной. Но несмотря на это, я ее все больше и больше ненавидел, поэтому я решился рискнуть и провести время, оставшееся до начала новой войны, в попытках достичь собственных целей, а не целей Бивербрука”.  

Уйдя из газеты, Маггеридж работал  внештатным сотрудником для различных изданий. В этот период жизни он особенно сильно подружился с Хью Кингсмиллом,  с которым у него было много общего: “Ни на секунду он не лелеял никаких надежд или ожиданий насчет того, что различные политические программы, исходящие хоть справа, хоть слева и направленные на построение замного рая имеют хоть какой-то шанс на осуществление или могут привести к каким-то долговрененым улучшениям в жизни человечества. Все подобные ожидания он называл Даунизмом и никто никогда не показал порочность идей коллективного излечения болезней общества, столь горячо проповедуемых даунистами, чем он в своем предисловии к “Отравленной Короне”:  “Божественое в человеке неуловимо и неосязаемо и потому он легко впадает в искушение облечь это в конкретные формы – церковь, страна, социальная система,  лидер – дабы реализовать это с меньшим трудом и служить этому с большей выгодой для себя. Однако любая попытка овнешнения Царствия Небесного и заключения его во временную формальную структуру всегда обречена на катастрофу. Царствие Небесное не может быть сотворено с помощью хартий или конституций, как не может быть оно построено силой оружия. Те, которые ищут его в одиночестве, достигнуть его все вместе, а те, которые ищут его в компании,  погибнут в одиночестве”.  Такое мироощущение поразило Орвэлла,  который – в своей мании все категоризировать – проименовал его “Неоторизмом” и в своих “Заметках о национализме”  назвал Кингсмилла, Уиндема Льюиса, Т.С. Элиота, Ивлин Во и меня в ряду представителей неоторизма. После войны я свел Киндсмилла и Орвелла и они вполне друг другу понравились. Говоря об этой встрече, Кингсмилл сказал, что Олвелл напомнил ему калитку, болтающуюся на заржавленном болте. Я понял, что он имел в виду”.  

Начало войны Маггеридж воспринял с типичной для него неортодоксальностью:  “Когда стало известно о заключении пакта между СССР и нацистами, я, конечно,  понял, что ожидание войны подошло к концу. Собственно говоря, я предчувствовал что-то в этом роде и никогда не упускал возможности заявить, что большевизм и национальный социализм – это одно и тоже кроме того, что первый был славянским вариантом, а второй тевтонским. Почему же им было не объединиться?  Моей первой реакцией было страшное ликование. Я с радостью представлял  царящее сейчас смятение в редакции Daily Worker , которой теперь надо выпустить передовицу, с разъяснениями о том, что священная война против Гитлера, к которой они призывали столь громогласно, отныне попадает в разряд империалистических и ее необходимо предотвратить любой ценой.  Представлял я и  смятение на Кросс Стрит, на Бувери Стрит и на Лонг Эйкр по поводу того, какая огромная должна образоваться дыра на линии фронта борьбы с фашизмом,  против которого они выступали. Представлял уныние на Принтинг Хаус Сквэр в связи с тем, что Сталин не выступит как защитник цивилизации, не приберет к рукам Парламент, Английский Банк, Блэк Род, ну и, конечно самую  The Times. Представлял отчаяние, царящее в Клубе Левой Книги, чьи тома в желтых суперобложках были потионьку убраны из витринных окон на Хенриэтт Стрит. Наверное, Настоятель Кентерберийского Собора на мгновение усомнился в том, действительно ли Сталин продолжит строительство царствия Божия на земле после того, как он стал союзником Гитлера. В своем ликовании на секунду мне показалось, что апологеты советского режима из среды западной интеллигенции умолкнут навеки, но я тут же осознал, что этого не произойдет. Пройдет совсем немного времени и они вновь наберут дыхание в Daily Worker, на Кросс Стрит, на Бувери Стрит и на Лонг Эйкр, их машинки вновь застучат с такой же увереностью, как и раньше; счастье вернется в Клуб Левой Книги, к Настоятелю вернется его самообладание и витрины на Хенриэтт  Стрит вновь заполнятся книгами в желтых суперобложках. Так алкоголик, прошедший курс лечения и поклявшийся никогда больше не брать в рот ни капли, решает, что один глоток ему не повредит, и вот не успеешь моргнуть, а он уже косой в стельку. Между тем началась война”.

  1. Загробная Честь

Когда стало известно о начале войны, Маггеридж попытался попасть добровольцем в армию, но его не взяли, т.к. журналисты в его возрасте классифицировались в качестве резервистов.  Ему вскоре предложили должность в Министерстве Информации, где очень скучал, хотя сдружился с Грэмом Грином.

  Оттуда он был принят в контразведку, как и многие писатели и журналисты. Это было началом его карьеры разведчика.  Маггеридж описывает свои тренировки, бомбардировки Лондона, коллег, друзей.  На одной из вечеринок в затемненном Лондоне, происходящей на квартире Лорда Ротшильда,  он встретил известного двойного агента Гая Бёрджерса: “ Это был единственный раз в моей жизни когда я встретил Бёрджесса,  он произвел на меня странное, мною никогда не переживаемое впечатление человека в морально больного. Самая его физическая конституция словно бы была гнилой и источала зловоние, в ней было что-то зловещее, как будто он страдал от пожирающей его болезни типа туберкулеза, симптомы которого я видел в братьях моего отца и его кузенах, или проказы, страдающих которой я видел в Индии. Его последующие авантюры вполне подтвердили это впечатление; впрочем, как и в целом это гнездо миллионера, так прекрасно обустроенное, в котором помимо прочих удобств были специальные резиновые кости для того, чтобы их жевали в случае, если  во время бомбежек не выдерживали нервы. Вся эта выдающаяся компания, пригретая здесь – будущий председатель Кабинета Министров, достопочтимый гуру будущих лефтистских экстремистов, будущий знаток Необыкновенного и прочие знаменитости – все они в каком-то смысле кучковались вокруг Бёрджеса; итонский беспризорник и болячка больного общества,  обожаемый в корридорах Министерства Иностранных Дел,   любимчик армейских бараков и клубов, так же как сутенеров и педерастов в пабах, проститутов с волосами, осветленными перекисью водорода, писклявыми голосами зазывающие на улицах клиентов. Подлинный герой нашего времени, которому было суждено закончить свои дни в Москве, и даже там за его заслуги ему дозволили найти себе партнера его пола.  Ныне он пребывает со Сталиным —  битун еще до появления битников,  шатун еще до появления шатунов, прокисшая башка  еще до всякой кислоты. Не то, что вокруг него царил какой-то дух политического заговора, но лишь разложение и распад.  Это был конец класса, образа жизни,  что-то, о чем потом напишут в книгах по истории  вроде того, как Гиббон описал время Гелиогабала, с удивлением и весело, но и с оттенком грусти, как это и приличествует всему тому, что кончается”.

        О нападении Германии на СССР автор пишет: “В июне 1941 года, когда я был на побывке в Ватлингтоне с Китти и детьми, Гитлер напал на СССР и мы все слушали речь Черчилля, транслируемую по радио, в которой он говорил, что мы должны оказать советскому провительству всю возможную помощь. В декабре этого же года в офицерской столовой Корпуса 5 я услышал по ВВС о нападении японцев на Перл Харбор, что автоматически означало, что Соединенные Штаты включаются в войну. “Это все решает, теперь мы точно победим”, — удовлетворено заметил один из офицеров.  В обеих случаях вместо ликования меня охватили тяжелые предчувствия; история, как мне виделось, есть неуправляемое течение, неумолимо несущее нас к стремнинам, чей рев я тогда уже различал. Я думал о людях в Кремле с серыми тяжелыми лицами, окружавшими Сталина, самого серого и самого тяжелого из них. Теперь они освободители, возносящие знамя свободы, справедливости и прогресса. Но тогда я все же не мог предвидеть всего масштаба  будущего абсурда, когда судьи в Нюренберге, один из которых советский судья, сурово будут клеймить немцев за разделение Польши и использование принудительного труда, когда непристойная троица – Черчиль в меховой шапке сидящей наискосок, умирающий Рузвельт в плаще и Сталин, непроницаемый за своими усами и глазами-щелочками, будут решать между собой судьбы мира; когда Вышинский, чьи наполненные ядом речи транслировались из московских судов, где проходили процессы над старыми большевиками-его бывшими соратниками, станет выступать в занудных и пресных прениях в ООН о суверинитете и праве на самоопределение наций.  Все это было впереди, но я уже предчувствовал кошмарное извращение слов и понятий, которое вскоре обрушится на нас. Бессонными ночами я читал и даже писал в уме передовицы в Guardian и  The Times о нашем великом союзнике, с которым мы жаждем сотрудничать в деле по воцарению справедливости, свободы и, главное, мира во всем мире на веки вечные.  Банкетные речи;  Черчиль распыляется насчет его старого другана и соратника маршала Сталина, чье слово – алмаз; генералы, бренча медалями, встают из-за столов, чтобы поднять тост за подвиги Красной Армии, доблестно защищающей цивилизацию и демократические институты Европы против варварских нацистских орд.  Все это будущее зловонило уже тогда, но  оно было неизбежным”.  Вскоре после этого Маггеридж был переведен в знаменитое бюро британской разведки MI6.

  1. О Секретной Службе

Маггериджа направили в Мозамбик, где он под видом вице-консула Британского посольства занимался разведовательной деятельностью. Его непосредственным лондонским начальником был Ким Филби. Как и все, написанное Маггериджем, эта глава наполнена тонкими наблюдениями и озарена горьким юмором. Осознавая абсурдность как войны, так и своего в ней участия, автор в какой-то момент решил покончить жизнь самоубийством. Вот как он это описывает:  “В конце концов  меня охватило безудержное осознание абсурдизма, бессмысленности моей жизни и моей собственной деградации. То, что моя деятельность была номинально связана с ходом войны и даже могла быть в ее нелепой терминологии оценена как плодотворная и,  более того, успешная и достойная одобрения,  делало ее для меня еще более отвратительной.  И вот одной прекрасной ночью, вернувшись из “Пингвина”, я лежал на кровати, наполненный перегорелым спиртным и отчаянием; я был один в доме и вообще я был совсем один, не только в Лоренцо Маркусе, в Африке, в мире. Я был один во вселенной, в вечности, без малейшего просвета в сплошной тьме. Не было человеческого голоса, который я мог бы надеяться услышать, не было человеческого сердца,  до которого я мог бы достучаться, не было Бога Отца, к которому я мог бы обратиться и не было Спасителя, который взял бы меня за руку.  А в это время на полях сражений люди убивали других и погибали сами. Я им завидовал; это было бы решением моих проблем и своего рода утешением. Ведь единственная сносная ипостась войны есть та, что там убивают и погибают. Вот в чем все дело. Во время Блица, когда, как я думал, Лондон на моих глазах уходит в небытие, я ощущал какую-то удовлетворенность, а здесь в этом забытом Богом уголке Земли я упал в бездну предельного отчаяния.  Лишенный единственного утешения войны – смерти, причиненной и причиняемой, я решил, что уж одну-то смерть я точно могу причинить. Мою собственную. Я решил убить себя”.  Он решил заплыть и не выплыть, поехал той же ночью на океан, далеко заплыл, устал, и…. поплыл обратно:  “И вдруг я почувствовал ошеломляющую радость, такую, какую я никогда раньше не испытывал, экстаз. Каким-то таинственным путем я ясно понял, что тьмы не существует, а есть лишь возможность потерять свет, который светит вечно, что наши глупые желания есть лишь не более чем слепое тыкание новорожденного младенца в материнскую грудь в поисках молока жизни, что наши страдания, наши беды есть лишь часть драмы – сущностная, даже экстатическая часть, бесконечно вращающаяся вокруг двух великих проявлений добра и зла – света и тьмы. Краткая интермедия, инкарнация, возвращение в начало времен, и вперед в предельное воплощение вселенского духа любви, которая одушевляет, просвещает, освещает все тварное – от мельчайшей частицы бесчувственной материи до сияния Господнего престола”.

        После этого автор вернулся в Англию.

  1. Лагерь Победителей

Вскоре по возвращении в Англию автора направили в Алжир для работы с французской службой Securite Militaire и распространению дезинформации среди немецких агентов.  Там он познакомился с  Ивлин Во и Андре Жидом, который произвел на него не слишком приятное впечатление: “Андре Жид сидел у открытого окна и смотрел вниз на рю Мишеле, по которой бесконечно дефилировали вверх и вниз американские военные, в типичной для них манере крутя задницами, затянутыми в узкие штаны, манере такой заразительной, что даже люди, ненадолго попадавашие в их среду,  ее быстро перенимали.  Для Андре Жида по известным причинам это зрелище обладало особой привлекательностью.  Я немедленно отметил для себя, что у него серое, холодно светящееся, почти священническое лицо, и это впечатление усиливалось благодаря тому, что на нем была тюбетейка.  Но священство это было дьявольским; его святость была зловонной, неземное сияние не было небесным, как освещение в студии не есть свет… Конечно, мы заговорили об СССР. Жид сказал, что для него запрет на вьезд туда – это как насилие,  что он  физически тоскует по этой стране.  Это я мог понять – совершенно независимо от советского режима, есть что-то в людях, в природе,  в самом воздухе России,  интенсивное,  живое, что страшно притягивает. Мне показалось,  что теперь Жид сожалеет о том, что впал у советских властей в немилость, вызванную опубликованием его второй книги об СССР и с ностальгией вспоминает свою первую поездку, когда его принимали как почетного гостя, как Бернарда Шоу или Анри Барбюсса. Его разочарование в режиме, по-моему, произошло скорее из-за того, что в СССР изменилось официальное отношение к педерастии и за нее там стали давать сроки, как это было до революции,  а не из-за по причине возмутительного беззакония, неравенства и жестокости, которые советский режим практиковал по отношению к тем, ради кого он, якобы, был установлен”.

А августе 1944 года Маггеридж вылетел в Париж, где продолжал работать в качестве лиазона с Securite Militaire, а также занимался расследованием деятельности “коллаборационистов”.  Де Голль, Коко Шанель, Сюстель, Вудхаус, Франсуа Мориак, Генри Миллер, Монтерлан – вот далеко не полный перечень людей, с которыми он там общался и некоторые из которых (например Вудхаус , Мориак, Сюстель) стали его друзьями на всю жизнь. Описывая период Освобождения Франции, автор замечает:  “Это был один из самых грязных эпизодов французской истории,  когда все стучали друг на друга. Префектуры и полицейские участки были завалены обличительными письмами,  некоторые из которых даже попадали на Бульвар Саше.  Национальное чувство вины выразилось в этой неблагородной страсти обвинять и наказывать других, что, конечно, открыло двери для сведения счетов и утоления зависти. Но правда состояла в том, что во время оккупации все, кто не ушел в подполье или не уехал за границу, были в какой-то степени коллаборационистами и могли быть легко быть в этом обвиненными. Парикмахер, который стриг яйцеобразные головы немецких солдат, лавочник, который продавал им фрукты, официант, котрый им прислуживал, шлюха, которая с ними спала, певец, который для них пел, клоун, который их смешил, все они сотрудничали с немцами.  Мне было отчаяно жалко этих людей,  арестованых за их soi-disant  преступления, особенно когда я видел стаи,  преследующие свою жертву – бреющие голову какой-нибудь несчастной девице, охотящиеся за каким-нибудь немецким солдатом, не успевшим уйти со своими войсками,  ведущие какого-нибудь бормочущего и трясущегося от страха человека в тюрьму”.

Но миф об Освобождении, создаваемый на глазах Маггериджа, оказался очень мощным:  “Миф всегда, но особенно в наши дни, управляет умами. Зарождение и развитие мифа Освобождения можно было наблюдать воочию, как рост кораллового рифа, постоянно увеличивающегося в размерах. Фильм Марселя Офюльса  “Le Chagrin et la Pitie” наверное, стал апогеем этого мифа.  Этот фильм получил широкой признание во всем мире, завоевав множество наград.  Единственным слабым намеком на помощь Союзников в плане людских ресурсов, техники, снабжения и финансов в фильме является английский педераст, описывающий свой роман с немецким офицером, впоследствие убитым на Восточном Фронте. Единственные герои – коммунисты, которым никто не задает вопрос чем они занимались в первые двенадцать месяцев войны, когда был в силе нацистко-советский Пакт и их партия делала все возможное, чтобы обеспечить поражение Франции и победу нацистов.  Если коллаборационизм есть преступление,  то тогда из всех коллаборационистов коммунисты самые тяжкие преступники.  Я прекрасно отдаю в себе отчет в том, что такого рода размышления и заявления, равно как и фактологическое исследование Роберта Арона,  не  имеют никакого значения  и не никого не могут впечатлить, особенно после фильма Марселя Офюльса.  Камера сказала свое слово,  и перед ней устное и печатное слова бессильны.  Из всех инструментов, изобретенных человечеством для сотворения и распространения мифов, кино, которое создает мифы мгновенно,  в тысячи раз могущественнее и эффективне, чем что б это ни было, причем часто, как в случае с “Le Chagrin et la Pitie“, мифы эти творятся из самого сомнительного материала.  Мы скорее исчезнем с лица земли от переизбытка целлюлоида, чем в результате какой-нибудь глобальной терористической акции или атомного взрыва”.

В Париже Маггеридж тесно общался с Орвеллом.  После того, как в MI6 открылся новый отдел, заанимающийся исключительно деятельностью советских спецслужб, который возглавил ким Филби, Филби приехал в Париж, где они с Маггериджем провели весьма примечательный вечер, когда Филби повел себя мягко говоря странно для офицера британской разведки.  

Анализируя характер работы  двойных агентов, автор пишет: “Когда я работал на Бульваре Саше в DGER,  через мои руки прошло довольно значительное количество досье на английских и французских адептов двойной игры.  Главной проблемой при этом было определить,  на чью сторону – нашу или на сторону врага – больше склонялся тот или иной двойной агент.  В большинстве случаев выяснить это было невозможно по той простой причине, что сами агенты в силу обстоятельств своей профессии никогда не имели возможности решить,  кому они на самом деле служат”.

В конце войны  побывав в разрушенном до основания Берлине, автор спрашивает себя:  “неужели вот это и есть осуществление наших военных целей – с одной стороны, возобновление работы Banco di Roma,  а,  с другой  создание  пустыни на месте того, что было некогда Берлином?  И это демонстрация победы добра над злом?  Карающие обреватели голов грешников в Париже и грешники караемые за свои грехи? Двигающая с востока Красная Армия, несущая на своих крыльях свободу и наступающие с запада войска Сюзников, несущие просвещение на своих? И неужто Франция, где  “La Monde” сменила “Temps“,  Ассамблея Палату, а де Голль Деладье или Леваля, по новой воспылала жаждой свободы, равенства и братства?  И Берлин, превращеный в груды щебня, стал цитаделью демократии? Или же, как обычно,  есть лишь победители и побежденные, причем неясно кто из них кто,  а  справедливость опять в изгнании? Лично я больше склонялся к последнему и очень сильно сомневался в том что восстановление Banco di Roma сможет гарантировать Четыре Свободы Рузвельта,  а также что те, которых освободила Красная Армия,  не попадаут в новое и гораздо более тяжкое рабство.  Востановление, которое восстановило Banco di Roma, но не Рим, по-моему, ничего не стоит,  как и Освобождение, освободившее правителей (герра Ульбрехта, например), но не управляемых”. В таком настроении автор, никому ничего не сказав, просто уехал домой в Англию, снял свою форму и поступил на работу в Daily Telegraph. Потом пришли документы о его демобилизации.  

Последняя часть главы описывает интересные исторические моьенты, в том числе поездку автора в Хиросиму в 1946 году, и завершается сценой переноса четы Вэббов в Вестминстерское Аббатство:  “Подобные спектакли  — моменты истории, характеризующие ее, словно крохотная апертура в камере, снимающей широкую панораму. Я не сомневаюсь в том, что они происходят, чтобы помочь нам понять; что-то вроде бытового символизма.  И, как и подобает символам, они распадаются в твоей руке как только ты пытаешься их истолковать. У Блаженного Августина есть довольно очаровательное толкование притчи о добром Самарянине: “Гостиница, в которую в которую отвез Самарянин несчастного – это Церковь… Два динария – два завета любви или залог для этой жизни и той, что за нею последует… Хозяин гостиницы – Апостол Павел.  Дополнительная оплата есть либо его благословение на селибатство, либо на работу по добыванию хлеба насущного…”.  Дайте же мне в таком случае облегчить душу и сказать,  что вся эта сцена, сыгранная в  Аббатстве, была идеальна, включая закулисных героев – Сидни и Беатрис.  Можно ли было подобрать лучшего конферансье, неважно, что in absentia[2], чем Шоу, этого старого ирландского шута? Можно ли было подобрать лучший музыкальный аккомпанимант, чем большой орган?  Кто бы лучше Настоятеля дал свое благословение материалистической концепции истории, выраженной двумя урнами с прахом, которым предназначалось упокоение вместе с         прочими знаменитыми костями и прахом Аббатства? И кто лучше, чем мистер Атли мог бы произнести поминальное слово по двоим таким уважаемым сторонникам кровавого режима Сталина?  И, главное, кто бы смог так, как мисс Доббс, проделав такой блестящий выход на сцену, произнести под занавес итоговую ремарку? Для меня то, что началось с тех давних прогулок с отцом через зону отдыха Парк Хилла до станции Ист Кройдон теперь навсегда закончилось. Мне предстояло найти и пройти другой путь”.


[1] Gregory Wolfe.  Mulcolm Muggeridge A Biography.  ISI Books,  3d edition, 2003, , p. 361

[2]

Поделиться в соц. сетях

Опубликовать в Google Plus
Опубликовать в LiveJournal

Обсуждение закрыто.