Отказавшееся от себя искусство на рынке психобизнеса в год толерантности // Искусство кино
Автор: Генисаретский О.И.
Источник публикации: Искусство кино
Искусство по меньшей мере трижды успело отказаться от себя и сегодня его состояние «быть в отказе» стало уже привычно незаметным.
Во-первых, это отказ от первородной терапевтической функции произведения искусства, которую Аристотель называл катарсисом.
Во-вторых, это отказ от принципа надежды, от признания реальностью каких-либо начал, которые дают онтологическую гарантию человеку.
И в третьих, отказ от антроподицеи, от оправдания человека.
В чем можно видеть смысл этого тройственного отказа, если относиться к нему мало-мальски серьезно, а не принимать только за декларативную позу или защитную реакцию от социокультурных обстояний?
Ясно, что это не расхожая эстетическая редукция, не воздержание от прекрасного, имеющая смысл разве что для экзотической фауны эстетиков-концептуалистов.
Скорее, отказ этот может быть понят как негативная адаптация к тем ценностным изменениям в ткани жизни, что еще недоступны в достаточной мере для аксиологической рефлексии, не умозаключены окончательно мыслью в ее сети и потому принимаются через отрицание (а отрицание, по мысли З. Фрейда, есть обходной маневр сознания по отношению к тому, что бессознательно уже предринято нами). Более того, отказ и запрет себе Фрейд вообще полагал источником морали, я бы сказал, одним из источников процесса антропологического синтеза, в котором исторически порождаются новые фигуры человечности.
Так что я склонен трактовать отказ искусства от себя в качестве запрета себе — себе как художнику, себе как зрителю, себе как человеку — быть в пространстве искусства и вести себя в нем так, как если бы ты в нем уже есть и знаешь, что тебе в нем должны поведать.
Выражаясь более мягко, но вместе с нем и более определенно, можно сказать, что поле искусства, после его отказе от себя, опознается как поле психо- и аксиопрактик, где опытно опробываются и оцениваются — по критериям антропологической идентичности — разные состояния и события сознания/воли, иконические конструкции, ценностные конфигурации и психические реальности.
Вся эта артпсиходрама разыгрывается в очень определенное время. Становлению развитых постиндустриальных обществ сопутстует та культурно-антропологическая трансформация, которую К.Юнг еще более полувека назад назвал переходом из «допсихологического» времени в «психологическое». Он писал тогда, что «человек, осознавший свою современность, отныне не может удержаться от признания могущества психики, с каким бы усердием и настойчивостью он ни защищался от этого … современный человек обращается к реальности душевной жизни и ожидает от нее достоверности, утраченной им в мире». В допсихологическое время бессознаниельное, по мысли Юнга, осуществляло себя во внепсихической форме, когда архетипические структуры проецировались, минуя сознание, на «большие экраны» космоса, звездного неба, ландшафта, архитектурных комплексов и т.д. Когда же мир был опознан как пустое пространство, расколдованное научной мыслью, экраны эти исчезли и бессознательное обрушилось в нас самих, стало исключительно психическим бессознательным. И мы вступили в то время, в котором все ценно, проблематично и промыслительно лишь в той мере, в какой оно имеет отношение к психологической культуре, к тем или иным — традиционным или авангардным — психопрактикам.
Стоит, в связи с этим, вспомнить, что вслед за диалогическими концепциями межличностных и межкультурных коммуникаций, за психодраматическими и социально-психологическими концепциями ролевого взаимодействия в современной (постмодернистской) культуре широкое распространение получила концептуалистика «частей личности», «субперсональностей», восходящая к представлениям Юнга о персонификации автономных психических комплексов.
Этот переход сравним по значенмостию с перемещением интересов биологии с клеточного — на молекулярный и даже на субатомный уровени. Речь идет о микроструктурах личностной самореализации, идентифицируемых в терминах «субличностей», а также «субмодальностей» сенсорного, аффективного и когнитивного опыта. Это те реальности постмодернистской психопрактики, в которых части личности впрямую, минуя уровень самости, наделяются культурными значенями и функциями. В культурную (и прочую средовую) работу впягаются именно субличности, тогда как целостность, обычно именуемая личностью, лицом, ликом человека, становится более свободной для самобытия, самопереживания, самомышления и самодействия.
Заметим также, что если пионеры психоанализа (и первое поколение их последователей) занимались конструированием типовых, до всех относящихся структур личности, в которых процесс психической диссоциации, «умножения лиц» охватывался обязательными инстанциями, то современые нам психологи и психотерапевты предпочитают иметь дело с произвольными, порорждаемыми или выбираемыми композициями частей личности, открыв тем самым — для себя и для нас — пространство проективной, творческой работы интивидуации, личностного роста.
Уместно прибегнуть к такому сравнению: современенные психопрактики состоят к традиционной и научной психологии в том примерно отношении, в каком художественный авангард состоит к традиционному и классическому искусству. Психические деятельностив этих практиках, с одной стороны, артифицируются, т.е. становяться особыми усилиями, занятиями или искусством, а с другой, приватизируются, т. е. становяться достоянием человека в качестве индивидуальности, а не члена какого то сообщества (как носитетя колективной психологической культуры). И то, и другое свидетельствует об обретении какой-то новой свободы в отношении души, вполне очевидно конвертирующейся со всеми иными человеческими свободами.
В пользу кого или чего искусство отказалось от себя? Ну конечно же не в пользу себя, а в пользу того, чему польза нужнее всего, т. е. в пользу рынка. Мы живем не только в психологическое время, но и во время весьма энергичного психобизнеса, рынка психологических услуг, предлагаемых частным лицам — психотерапевтами, политикам — имиджмейкерами, жаждущим «знания» — лидерами «нетрадиционной религиозности» разных мастей, зрителям — мастерами шоупсихобизнеса и т.д. Явление это столь же рапространенное, сколь и мало осознанное в своей значимости. Хотя искусству на этом рынке и не принадлежит монополии, акции его котируются здесь весьма высоко, коль скоро именно ему, особенно в экранных формах, более всего доступны каналы массовой коммуникации и готовность зрителя смотреть, а вместе с тем подвергаться психотехническому сканированию. Я не сторонник посыпать себе по этому поводу голову пеплом, но замечу, что вопрос об антропологической и этнокультурной идентичности человека — в интенсивной экранной культуре — встает перед ее сталкерами, прогрессорами и ментатами в каком-то новом повороте, о чем речь, видимо, еще впереди.
Близок к концу 1995 г., объявленный ЮНЕСКО годом толератнтности — терпимости и ненасилия. Инициатива эта — на фоне разгума насилия и политического цинизма в мире — прошла почти незамеченной. Причины сего столь же понятны, сколь неприемлемо сопутствующее им гуманитарное малодушие.
Вспомнив об этом, совершим экранную миниэкскурсию в окресности «шоссе 666», где с насилием полный «о’кей».
Это мир, в котором уже нет ни преступника, ни жертвы, ни лжи, не измены. Есть случаи убийств, но нет сострадания. Есть страх мистера Кролика, промысел пахана-Волка, похоть Кошки, но нет ни времени, ни сил для сопереживания и сострадания объектам их вожделения. Тут можно быть одновременно и прирожденным убийцей, и ангелом, косить налево и направо попавшихся под руку и грезить о детях, ни как не относясь к происходящему сознательно. Или знать, что общее достояние уже поделено кем-то, и не испытывать по этому поводу чувства несправедливости случившегося за твоей спиной.
А поскольку отказ от себя уже принят как условность смотрения, невозможны ни реакция вовлечения в экранное действие, ни реакция опустошения, скорее подвешенность, зыбкое равновесие заэкранного «я», сохраняющего желание и силы смотреть, или умеющего это делать заэеранного «я-сам», если оно сподобилось оснаститься психопрактической компетенцией.
Все это не так мрачно на самом деле, как некоторым кажется. Я бы сказал, как раз наоборот, поскольку скринология, на мой вкус, — веселая наука. В психологическом времени произошло не только расщепление публичного и приватного, привычное для гражданского общества, но также и приватного и интимного(=извнутреннего).
Дело в том, что части личности, о которых речь шла выше, и которые актуально реализуются в каждом из нас в повседневной жизни могут быть не только своими, но и чужими, не только недостающими, но и лишними. Помимо собственных своих, к подлинному, интимному «я», к самости относящихся, в нас много мест, которые можно было бы обозначить как «недостающие свои» (черные дыры) и «лишние чужие», (шрамы, шлаки) части, образующие нашу внутреннюю «тень», как присутствие приватного, а через него и публичного, в интимном.
Так вот в подвешенности заэкранного «я-сам», которое не тождественно ни роли зрителя, ни роли смотрящего в повседневной жизни, психопрактически испытывается наша человеческая состоятельность, аутентичность интимного опыта существования, если угодно, антропологическая идентичность. Это работа в пред-сознании, которое, как известно, не совпадает ни с сознанием, ни с бессознательным; здесь желание еще не есть намерение, понимание не есть согласие, а констатируемое «так» не означает еще ни «да», ни «нет».
Зачем? А затем, что в психологическое время антропологический синтез из культурно-исторического процесса стал выбором и собиранием человека в нем самом, из поиска стал иском человека самому себе.
В психологическое время искусство раз и навсегда ушло из плоскости идеологической и переместилось в плоскость психопрактическую, а человек, ему сопричастный, — в психически иное, которое не равно чужому. Таковым оно может быть признано лишь в индивидуальном опыте отчуждения, самоостранения, а это лишь один из исходов психопрактической подвешенности. Попытки же прямого осознательного, а тем более идеологически рационализированного приятия психически иного ведут только к одержимости и ожесточению. И только если в опыте подвешенности психически иное проживается и не как свое, и не как чужое, происходит плодотворный психосинтез, удаление лишних чужих или обретение недостающих своих частей личности, случается шаг индивидуации, личностного роста, из которого затем может состояться акт самоопределения.
Добавить комментарий Отменить ответ
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.