PROMETA

События — это не то, что с нами случается

Стоящие события рождаются на  упрямо искомых  первичных сценах, — представляющих доступную нам меру спасения,  навыкновения  и  целительного детотворства.

Им свойственна изряднейшая  избыточность, возвышающая событийность над случаемостью, а их настоятельную спонтанность — над вероятностью того, что лишь может случиться.

Недостаточность же их таится  разве что в их внутренней нам вненаходимости.

Всегда ли такие события современны и своевременны?

Современны в общем, обтекающем  нас времени, и своевременны в протекающем в нас времени?

Или это только следы от искривления/скручивания двусторонней контактной поверхности, которая,  слипаясь концами, делает из нас чем-то вроде скомканного, многократно вывернутого на изнанку листа Мёбиуса?

Не так ли рождается футуристический образ розы/капусты, в которой прячут/находят детей?

Когда события множественны, — а слагаемые мерцающего всплесками времени множества внутренне не совестимы, — вокруг них множатся миры, одновременно объемлющие нас и дробящих нашу цельность на множество различных частей личности.

И тогда мы «в бесчисленных образах жизни живем», постоянно убегая «с кем-то другим», как выразился однажды Ш. Бодлер.

23. 09. 02

«Пора, мой друг, пора…»

близким своим написал так:

«Пора подводить итоги жизни. Не знаю, каков будет суд, признает ли он что-нибудь хорошее за мною, но сам скажу, что старался не делать плохого и злого — и сознательно не делал. Просматриая свое сердце, могу сказать, что никакого нет у меня гнева и злобы, пусть каждый радутся, как может».

Флорнский П. А., священник. Сочинения. В 4 т. Т. 4. Письма с Дальнего Востока и Соловков / Сост. и общ. ред. игумена Андроника (А. С. Трубачева), П. В. Флоренского, М. С. Трубачевой. — М.: Мысль, 1998.- С. 24.

Жак Лакан. Пробел разумения (пер. Вяч. Вс. Иванова)

Смертию смерть поправ…

«Мне никогда не забыть, как однажды по вызову наша бригада приехала к пожилому священнику, которого свалил инфаркт, — пишет врач Скорой помощи в дискуссии «Побеждая смерть». — Он лежал на кровати в тёмно-синем подряснике с небольшим крестом в руках. Объективные данные говорили о кардиогенном шоке. Давление крайне низкое. Больной был бледен, с холодным липким потом, сильнейшими болями. При этом внешне не просто спокоен, а АБСОЛЮТНО спокоен и невозмутим.

И в этом спокойствии не было никакой натяжки, никакой фальши. Мало того. Меня поразил первый же заданный им вопрос. Он спросил: «Много вызовов? Вы, наверное, ещё и не обедали?» И обращаясь к своей жене, продолжил: «Маша, собери им что-нибудь покушать». Далее пока мы снимали кардиограмму, вводили наркотики, ставили капельницу, вызывали «на себя» специализированную реанимационную бригаду, он интересовался, где мы живём, долго ли добираемся до работы. Спросил слабым голосом, сколько у нас с фельдшером детей и сколько им лет.

Он беспокоился о нас, интересовался нами, не выказывая и капли страха, пока мы проводили свои манипуляции, пытаясь облегчить его страдания. Он видел наши озабоченные лица, плачущую жену, слышал, как при вызове специализированной бригады звучало слово «инфаркт». Он понимал, что с ним происходит. Я был потрясён таким самообладанием.

Через пять минут его не стало.

Странное, не покидающее до настоящего времени чувство вызвала во мне эта смерть. Потому что чаще всего всё бывает вовсе не так. Страх парализует волю больных. Они думают только о себе и своём состоянии, прислушиваются к изменениям в организме, до последнего вздоха цепляются за малейшую возможность жить. Всё что угодно, но лишь бы жить.

В квартирах, где нет места иконам и крестам, но зато есть плазменная панель во всю стену, где в передней просят надеть целлофановые бахилы, несмотря на тяжёлое состояние больного, вообще, бывает, разыгрываются «истерики последней минуты». Со стонами, метанием по постели, хватанием за руки, заглядыванием в глаза, беспрестанным переспрашиванием о своём положении и его прогнозе с целью поймать во взгляде врача, его голосе, словах хоть какую-то призрачную надежду на чудо исцеления.

Такие больные перед впадением в бессознательное, предагональное состояние просто «измочаливают» родных и окружающих своим страхом. Медики чувствуют себя после такого неудачного исхода обессиленными. Но не потому, что не смогли оказать помощь в полном объёме и спасти пациента. Опустошённость и потерянность испытываешь оттого, что смерть здесь победила человека.

К слову сказать, точно такие же «побеждённые» страхом больные встречаются там, где все стены увешаны иконами, столы завалены религиозной литературой, везде сумеречно мерцают лампады, а больные вместо прописанных врачами лекарств пьют только святую воду, многие литры которой в разной таре можно увидеть повсюду в квартире.

А вот после смерти того священника до сих пор, как ни странно, во мне живёт чувство тихой радости. Там смерть не одержала победу».

Бахтин М. М. о свободной целесообраности

Говоря о «мышления образами» в литературе М. М. Бахтин пометил важную для мысли вещь и залог всякой творческой мысли: её свободную целесообразность.А важно в ней то, что человек-творец «это не образ творца (пресловутый «образ автора»), а именно «творец», не бытие (данная действительность, нечто готовое), а творческая деятельность, не могущая застыть в данности. Это не человек-тело, а человек в теле, превращающий в инструмент и свое тело и все, что в нем (в человеке – О. Г.) есть данного, наличного, бытийного»[1]. Я думаю, сказанное Бахтным относится не только к искусству, но ко всякой творческой деятельности (без сомнения, к науке и  философии, но также  педагогике, медицине, психотерапевтическому «душевспоможению», дизайну и т. д., и т. п. … к любой человеческой практике, где «мысль завелась».

[1] Бахтин М. М. О спиритуалах (К проблеме Достоевского). Собр. соч. т. 6. М., 2002.- С. 386.

О приемлющем отношении к иным культурным традициям

Выдающийся русский китаист акад. Василий Михайлович Алексеев по ходу своих размышлений о китайской музыке высказал ряд важных соображений о роли ученого люда в плодотворности межкультурной коммуникации:
«При столкновении двух слишком разных культур только ученый может и должен оставаться au dessus de la mêlée[1] и сохранить объективность даже там, где, казалось бы его собственная живая эмоция невольно реагирует только субъективно.
< … > европейский обыватель, когда либо слышавший китайскую музыку, приходил от нее в ужас, редко изживавшийся до некоторой эволюции в сторону приемлемости и еще реже преодолеваемый силою логики, знания и гуманной толерантности. Конечно, подлинно научное отношение к китайской музыке не должно отличаться от отношения к какой бы то ни было иной.
Однако можно и нужно понять, какой борьбы с самим собой стоит преодоление своих оценок, особенно того, к сожалению, слишком часто встречающегося типа, которые успешность своих научных занятий обуславливают ad hoc или propter hoc[2]непосредственной любовью, и пристрастию к своему предмету. В таком тяжелом случае изучать китайскую музыку может, скажу с наименьшим ударением, далеко не всякий европеец, в том числе и китаист, и китаист-музыкант»[3] .

Заметим, во-первых, что в опыте межкультурной коммуникации объективность  стоит понимать как правдоподобие, плодотворность и оправданность участия (в самом процессе  межкультурной коммуникации).
Во-вторых, не только при столкновении (очень аффективно заряженное слово!), но и  соприкосновении разных культур приемлющее отношение к иной культуре нуждается в «логике, знании и гуманной толерантности».
В логике – значит в ценностно-нейтральной рациональности, свойственной науке и культивируемой в научных сообществах. И хотя большинство из нас не являются специалистами-учеными (в той или иной области научного знания), иметь представление об особенностях научной рациональности по меньшей мере полезно.
В той мере, в какой дело сознания состоит в том, чтобы знать, «быть знающим, сведующим» означает также «иметь сознание» и «быть способнам к сознаванию». Иначе приходится оставаться в «несознанке», выдаваемой за причастность к какой-то иноземной или потусторонней «мудрости».
И в-третьих, гуманную — а сейчас сказали бы, гуманитарную — толерантность лучше не путать с политкорректностью американского образца.
А это образец весьма нетерпимой терпимости: попробуйте-ка, находясь в США, произнести  «нигер», вас в лучшем случае попросят заменить его на «афро-американец», а то и гневно обличат в шовинизме. Про аналогичные ситуации в России вы и сами знаете.
Так что гуманитарную толерантность в смысле акад. Алексеева  уместнее  понимать приемлющее, понимающее отношение. Помня при этом, что понять (чужое) – не значит принять его (в свое).

«Мне кажется, — продолжает А. В. Алексеев, — первым путем к научной объективности служит умелое и вдумчивое отношение к эстетическим оценкам самих китайцев… которые, как обыватели, страстно любят свою музыку и готовы слушать ее целыми днями, а как писатели и ученые – ее изучают и поэтизируют. Таким верным путем можно будет по крайней мере достичь более широкого, глубокого и уверенного понимания слишком сложного явления, именуемого китайской музыкой, и создать если не все пропорции ее оценок, то, во всяком случае, ряд предпосылок к ним».
Эти слова написаны были в 30-е годы прошлого века. С тех пор массовая культура американского образца завоевала и Китай. А хотя и редие  гастроли представления китайской оперы в России собирают полные залы. Это тоже плоды межкультурной коммуникации (в условиях пресловутой глобализации мира). Но если речь идет о понимании и сведующем знании, напомненные соображения А. В. Алексеева, я думаю,  остаются в силе.

[1] Стать выше схватки, остаться в стороне – фр.
[2] Ради этого или по причине этого – лат.
[3] Алексеев В. М. Китайский поэт о китайской музыке // Китайская литература. Избранные труды. – М.: Наука, 1978. – С. 242—245.

Dexiosis — рукопожатие Богов?

Вышло в свет уже несколько номеров научно-популярного журнала о религии «Империя духа» (http://imperia-duha.ru/about.shtml/). Самое быстрое впечатление о его познательной и духовно-практической направленности можно получить, взглянув на это рукопожатие Апполона и Митры.

«Чужебесие!», — неприминут воскликнуть «истинно православные» людичи, почитающие себя «верными свидетелями» (как в литургической практике Русской Правосланой Церкви именуются причастники Литургии верных, следующей на Литургии оглашенных, но еще не крещеных прихожан).

Тех же «захожан», что еще не изъявили намерения принять таинство крещения, иногда чуть более снисходительно именуют «ищущими».

Это вам не «воинствующие атеисты» современного разлива, вроде акад. Гинзбурга — записного обличителя лженауки (астрологии, креационизма и далее по списку). Не агностики, уверовавшие в обиходное «На нет — и суда нет!». И даже не ницшеанствующие попугаи, на каждом углу повторяющие «Бог умер!». Наши «истово ищущие» заряжены изрядной духовной озабоченностью, а более склонные к задумчивости — по меньшей мере познавательным любопытством. Прав видать был Ф. М. Достоевский, сказав «широк русский человек!», а Н. А. Бердяев добавил «и ненасытен».

И поскольку эта постсоветская множественность российских людей неопределенно широка, то — из соображений гражданского человеколюбия — можно было бы пожелать каждому отдельно ее причастнику «Ищущий да обрящет».

Если же и вы не лишены читатьского или зрительского любопытства, и хоть толики уважения к «соседям по разуму», обитающим в других цивилизационных мирах, — с многовековыми духовными, интеллектуальными и культурными традициями, — сделайте милость, загляните на страницы «Империи духа». Вам будет там о чем задуматься… и решить, ваше ли это «месторазвитие». А если нет, то нет!

А о том, может ли ревностность верного свидельствования добрососедски уживаться со свободой совести, мысли и чувства, стоит поговорить отдельно. Предварительно разобравшись с «ценностной нейтральностью», «толерантностью» и «расколдовыванием мира», нахраписто навязываемых сегодня либертарианцами под видом «принуждения к свободе».