Обращаемость перспектив
По устоявшейся переводческой «традиции» термин и концепт интенция часто передаются русским словом направленность. При этом последняя созначаема с перспективностью, которая в свою очередь иногда противоставляется горизонту (как в словосочетании «горизонты и перспективы»), или региону (как в словосочетании «онтологический горизонт»). Настолько подобное словоупотребление оправдано философски?
1 Исследования обратной пространственной перспективы [1], наряду с ранее обстоятельно промысленной и проработанной прямой перспективой, позволило задаться вопросом о возможностях, смыслах и эффектах их взаимной обратимости.
Так возникла модель для промысливания и проработки любых иных взаимных обратимостей.
2 Однако, применение к ним этой, — частой по своему происхождению, — модели обратимости вскоре показало, что феномены, ныне наблюдаемые в рамках этого расширения, известны были со времен седой древности, что они «ветхие деньми» [2].
3 Ввиду многократно замеченной в Новое Время созначности временнной и пространственной протяженностей, модель обращаемости была применена также и ко времени, что выразилось в полагании темпоральной перспективы, в осознании интециональности времени как такового.
При этот также обнаружилась глубокая архаичность феноменов обращения прямой и обратной темпоральных перспектив [3].
4 Несколько замечений о самом феномене обращаемости перспектив:
— Создается впечатление, граничащее с уверенностью, что повсюду, где мыслима обратимость, мыслима и перспективность. И наоборот.
— Можно предположить, что помимо названных выше трансформаций, нам предстоит встетиться с рядом других, и что модель обратимости перспектив является одним из универсальных принципов развития мысли и деятельности, промысливания и проработки развития [4].
— А если вспомнить о том, что и перспектива, и интенция, и порядок не мыслимы без различения, само собой напрашивается соображение о созначности обратимости с различением. А учитывая основополагающую роль различения в структуре мышления/сознавания, остается всего один шаг до признания обратимости прямых и обратных перспектив основой деверсификации, схизмогенеза (расщепления или сцепки) и реплицирования (повторяемости) форм и форматов мысли.
— Следует также подчеркнуть, что мы сейчас говорили только о проактивных трансформациях, исключив из рассмотрения ретроактивные метамофозы.
<Далее речь пойдет об эмпатии, фатической функции коммуникации (Р. Якобсона) и комплиментарном схизмогенезе (Р. Бейтсона)>
[1] Ввиду созначности и/или дополнительности «перспективы», «порядка», «иерархии» и «интенции», образующих семантическое гнездо, все сказанное далее может быть отнесено к любому из мыслимых элементов этого гнезда.
[2] Вспомним хотя бы весьма популярную ссылку на Гермеса Трисмегиста «Что вверху, то и внизу».
[3] Вспомним еще раз «Золотые стихи Пифагора».
[4] Многое об этом известно из кибернетической эпистемологии Г. Бейтсона, который, кстати говоря, был одним из инициаторов изучения феноменов обратной связи (наряду с Н. Винером) и ввел в научный оборот термины комплиментарного и симметричного схизмогенеза.
Об архитектурных первосхемах
В отклике на первый вариант моей статьи «Храмовое ведение» В. Л. Глазычев указал на три, по его тогдашнему мнению, основные первосхемы, с помощью которых архитектура разных эпох структурирует пространственно-двигательное поведение людей: «Египет – поземное движение вперед (путь); Вавилон – восходящее лестничное движение вверх-и-вбок (лествица [1]); Стоунхейдж – развертывание вокруг центра (ось)».
Замечу, что под структурированием тут понимается обратимое, но не всегда актуально симметричное отношение.
Это значит, во-первых, что первосхемы подобного рода в равной мере описыют как поведение человека, так и пространственную организацию архитектурных объектов.
Во-вторых, что в актуально наблюдаемых случаях мы будем иметь дело с асимметричным отношением, говоря, что один из его полюсов организует другой, а не наоборот.
Тем самым, в третьих, во времени структурирование предстает перед нами как дискретный двуплоскостной процесс, в каждом состоянии которого доминируют то организаванности архитектурных объектов, то организаванности пространственно-двигательного поведения [2].
Получив упомянутый отклик В. Л. Глазычева, я включил в список названных первосхем «Крит: лабиринт».
А недавно, заглянув в который раз на сайт А. Г. Раппопорта «Лабиринт и башня», подумал было, что название это — тоже имя одной из первосхем, вроде тех, о которых речь шла выше.
Само по себе это соображение мало чего бы значило (для меня):
— Если бы не Башня из «Пастыря» Ермы, — текста, публикуемого в составе «Писаний мужей апостольских». Как раз вокруг этой Башни и завязалась наша переписка с художником Эдуардом Штейнбергом, написавшем перед этим письмо Каземиру Малевичу [3].
— И если бы не воспоминание о посещении хутора Александра Гербертовича, что близь небольшого села Мазирбе на берегу Балтийского моря, где он проживает наедине и, кажется, в мире с самим собой [4].
Недоумение, охватившее меня, звучало бы примерно так: и Лабиринт, и Башня, — по крайней мере на первый взгляд, — сущности пространственные, а пишет Раппопорт вот что: «Жизнь на хуторе – это машина, позволяющая сосредоточиться на времени своего бытия. Встаешь с солнцем, видишь, как плывут облака… Во времени много таинственного и удивительного. В пространстве надежд больше нет, пространство кончилось».
А на вопрос У. Тиронса «Как вы думаете, может ли пермена места изменить мышление?» отвечает «Может быть это именно мышление ведет к перемене места… благодаря только мышлению я живу здесь один, и мне не скучно».
И потому когда начинаешь всматриваться в узоры «времени», «природы» и «мышления» в текстах А. Г. Раппопорта, так и тянет спросить: а может быть «первосхемы», — в выше означенном смысле, — придеться или выкинуть вон, или переосмыслить до неузнаваемости?
[1] Тут В. Л. Глазычев скорее всего имел в виду винтовую лестницу.
[2] О том, что это за методологическая коллизия см. в моей статье «Схема двойного знания, связи рефлексивного управления и параллельные серии Ж. Делёза».
[3] Переписка публиковалась под названием «Евразийская магистраль».
[4] См.: Интервью А. Г. Раппопорта «Архитектуру может спасти только бог», опубликованное Улдисом Тиронсом в Rigas laiks, весна 2012.
Интервью О. И. Генисаретского на портале Богосов.RU
Интервью с О. И. Генисаретским
Руководитель
Центра синергийной антропологии Высшей школы экономики, главный научный
сотрудник Института философии РАН, доктор искусствоведения Олег Игоревич Генисаретский рассказал в беседе с корреспондентом портала Богослов.Ru игуменом Адрианом
(Пашиным) о некоторых интересных моментах своей научной биографии и поделился
своим видением актуальных богословских и церковно-политических проблем.
Улыбнись самому себе
Мы попрощались у входа в зал и он, посидев несколько минут на приступках сцены, медленно и не слишком уверенно поднялся на нее.
На сцену своего сознания, предоставленную ему в распоряжение волею театрального случая. Мне сразу показалось: то, что я увижу на этой его сцене, будет его мышлением. Любопытно, как он распорядится им, и как сценарий его витиеватой мысли сплетется с постановочным сценарием драматурга?
Отталкиваясь от своего опыта, я к началу спектакля называл сценой любое обозримое человеком место в его текучей жизненной среде, вместе с окружающими его вещами, людьми (или иными существами), образами, словами… и тем иным, с чем, — Бог знает почему, — ожидал встретиться здесь и сейчас.
Еще не сказав ничего, он сделал первый шаг… Не хотелось забегать вперед, загадывая, как поведут себя далее все оказавшееся в этот момент на сцене, какие перемены отношения ждут их в спонтанном, неотвратимом беге сценического времени.
Замечали ли Вы, что, — в отличие от звучащих слов и зримых поступков, — присутствующая на сцене мысль мыслит также и самое себя?
И уже одним этим, с одного боку, воображает себя в качестве мысли (для себя самой же), а с другого, предъявляет себя мысли всех присутствующих на сцене (и в зале)?
Как мнит она быть самой по себе, чтит себя театрально самоценной, требует к себе внимания, увлекает за собой или отталкивает?
Да, на театре мысль самодействует, — можно сказать, самится и самствует, — обнаруживая в действующем лице его притязания быть самим собой, стремление к признанию своего самостояния среди других, и притом в своем же самообразе. Не это ли на театре именуется «героем»?
А взявшись написать об этом, подумал, что попав на сцену, он начнет задавать себе вопросы: «Что тут происходит?», «Что меня тут ожидает?», «Что я тут делаю и зачем?».
А это, согласитесь, вопросы особого рода мысли, рождающейся из телесного присутствия на сцене, от свойственных ему поведенчески-средового сознавания… и сообразительности. И только затем происходит возгонка их до спонтанно воображаемого самомышления, повелительно движущего вперед мысль рассуждающую и чувства безрассудные.
Так, а не иначе силою поведенчески-средовой зависимости от места врываются в образную ткань сценического воображения страсти, пропитывая ее смесью скорбного бесчувствия и бессмысленной жестокости.
«Среда заела», говаривали в середине XIX в.. Такая или сякая «зависимость», от которой «лечиться надо», говорят теперь.
Ага, мелькнуло вдруг, а как у него обстоят дела с самозависимостью? Но поскольку, — по давнишнему недоверию к отсебятине, — воздерживаюсь применять нозологические метафоры к кому бы то ни было, вовремя удержался от подозрения в нарциссизме. Оставлю-ка этот тест для себя, будет с чем на досуге разобраться!
И еще показалось: раз уж применительно к сценам и сценариям понадобилось заговорить о воображающем самомышлении, то для понимания сценического поведения маловато будет привычных философских модальностей «в-себе», «для-себя» и «для-других-бытия». Понадобиться еще и «бытие-среди-людей», отличное от «среди-других», безразличное к различениям «я» и «другой», «другие» и «иные».
С оговорками, число коих пока для меня не исчислимо:
Во-первых, придется думать о человеке среди людей, но не среди человечества, привычно мыслимого в единственном числе! М. Хайдеггер давно заметил, что даже в земной истории мыслимы разные, одновременно существующие человечества (подобно разным народам на одной территории государства).
А во-вторых, стоит ли наспех называть эту модальность социальной? В этом вопросе надо бы еще разобраться, присмотревшись к разным пониманиям социальности (в том числе и с точки зрения театральной антропологии).
Занавеса на сцене не было, и я догадался, вот погаснет свет, повиснет тишина, и спектаклю конец. Он сойдет со сцены и мы вместе покинем это место. Но…
Но ведь нет и быть не может немых, непроницаемых для света сцен. Как раз потому, что все сцены заумно молчаливы и темны, укутаны священным мраком, когда ум за разум заходит!
Софиты однако стали гаснуть, издали послышался наигрыш йохику… Не Муза ли это вожделенных снов без сновидений?
Да быть не может сна на сцене, иначе стал бы он следующей сценой и т. д. А эту театральную ловушку даосы знали за пару тысяч лет до Гамлета.
Как попрощались ли мы, не спеша дойдя до Театральной площади, не помню. Знаю только, что встретились!