Еще раз о средовом проектировании и проектной культуре (Заметки по ходу дела) // Кентавр, 1996

Автор: Генисаретский О.И. Источник публикации: Кентавр, 1996 (?)  

Среди среды

Подвох градообразующих факторов.

Подвох столичностиОбраз жизни и структуры повседневности

Страна,народ и архитектурное жизнеустроение

Культурно-ценностная политика

Инкультурация

Проектность культуры

Экология культуры

И еще

Данная статья посвящена расчерчиванию того концептуального пространства, где могут быть заданы концепции, которые можно было бы использовать при разработке программ развития поселенческих структур разного масштаба. Главное наше внимание,однако, будет уделено поселениям (городам)малым,для жизни в которых и проектной работы с которыми важнейшее значение имеют структуры повседневности.

К числу таких концепций и задаваемых ими типов проектных намерений могут быть отнесены:

—  представление о самоценности для горожанина города как такового и проживающего в нем городского сообщества;

—  ориентация программ развития на сохранение природной и культурно-экологической уникальности города;

— ориентация на создание в среде города некоего рода инновационного пространства;

—  необходимость в связи с этим сохранения и развития человеческого потенциала города;

— признание первостепенной значимости для проектирования технологический,коммуникационной и социально-организационной инфраструктур территории города.

Все эти проектные намерения (и те, рассмотрение которых входит в задачи данной статьи) приобретают практически общезначимый смысл лишь будучи взятыми, в связи друг с другом, и будучи помещенными в единое концептуальное пространство.

Среди среды

Среда — категория пространственно-временная,обознача- ющая некое “здесь-и-теперь”,в котором мы  существуем и … сосуществуем.”Теперь” — это время конца века.Чтобы подчеркнуть историческую динамику представлений о мире,связанных с отношением к нашей жизненной среде,приведем два характерных мнения,высказанные в 20-е и 80-е годы двумя известными архитекторами.”Наши соборы еще не возведены.Те, что существуют, принадлежат другим — мертвым,они черны от копоти и изъедены веками …Однако же всё только еще рождается в мир.Стоит отвести глаза от от мертвых вещей, и взгляд устремляется в будущее …Пусть эти зрячие глаза, эти знающие люди строят новый мир”(Ле Корбюзье). “Человечество неудержимо влечет к месту и времени его собственного саморазрушения.В течении века мечта об управляемом прогрессе цивилизации, породившая желание создать великую метрополию, обратилась кошмаром краха вследствие ее бесконтрольного разрастания”(Фредерико Раджи)[1].

Мечта о будущем совершенном мире обернулась тем, что “индустриальное общество пришло к неуклонному ослаблению и деградации чувства общности, и имеющее сейчас место наступления на природную среду, на воздух,которым мы дышим, на небо, неотвратимо суживающееся для нас, еще больше усложняют эту проблему, усиливая чувство отчуждения”[2].Проблемы экологии природной среды и экологии человека кажется признаны универсальными. И если некоторые проблемы высокотехнологической цивилизации могут показаться для нас делом отдаленного будущего, то с проблемами отчуждения,стандартизации,варварского разрушения природной среды, обезличивания человека, утраты ощущения дома и града мы сталкиваемся уже давно, и в более острых формах, чем страны Запада.

Впрочем,в этой статье,носящей носящей скорее прикладной, чем теоретический характер,нас больше будут интересовать не общие социально-культурные процессы средообразования,а те его стороны,которые связаны с деятельностью средового проектирования и культурно-антрологическими потенциями современной проектной культуры,с их способностью противостоять средовому отчуждению и самоотчуждению человека.

Как достояние современности,проектная культура протвостоит “маразму городской жизни”[3] — своим творческим началом,личностным характером и памятью “большой культуры”. Поэтому далее мы остановимся на некоторых особенностям проектной методологии, как препятствующих, так и способствующих утверждению города и региона в качестве самоценных образований.

ПОДВОХ ГРАДООБРАЗУЮЩИХ ФАКТОРОВ

В методологии градостроительного проектирования недавнего прошлого,опиравшейся на понятие градообразующих факторов,как правило предполагалось,что факторами этими являются крупные промышленные производства: технологические потребности этих производств задавали характер функционального зонирования территории и использование ее природных ресурсов, а исходя из потребных объемов  рабочей силы определялись потребности в жилье и учреждениях социально-культурной сферы.

В силу ряда причин, анализ которых не входит сегодня в нашу задачу, из этой методологии выросло отношение к городу как вторичному, зависимому от промышленного производства образованию, не имеющему собственной исторической, культурной и экологической ценности. Расхожими метафорами этого отношения давно стали: задача градостроительства = “размещение производительных сил”, население – “рабочая сила”, город – “рабочий поселок при заводе”, в лучшем случае “город-спальня”.

И что особенно важно: так мыслимый город не мог мыслиться в качестве человеческой реальности, а значит,и проектироваться в качестве таковой.

Говоря это, мы имеем в виду прежде всего не идеологические декларации (вроде “все для человека,все во имя человека”), и не творческие намерения практикующих архите-кторов,а обусловленность результата проектирования внутрен-ним строем лежащих в его основе проектных концепций и проце-дур.

Методология, основанная на понятии “градообразующих факторов”, — типичнейшее провление функционализма в проектировании.Эта констатация важна для нас потому,что опознание и преодоление этого проектного тоталитаризма  могло идти и шло по двум линиям:

— можно переосмысливать содержание понятия о градообразующих факторах (например,включая в их число экологические объекты, исторические части поселений,культурные традиции … и даже население как таковое),

— а можно стараться выйти за пределы функционалистской парадигмы как таковой,рассматривая город не как образование производное от каких бы то ни было функций, а как образование самоценное,как достояние национальной или мировой истории,культуры,как достояние всех живущих, живших и будщих жить в нем людей.

Мы смеем утверждать: сколь бы не расширялось число градообразующих факторов,сколь бы сублимированно ни понимать их, мысля в рамках функционалистской парадигмы,проектировщик отрезает себе – и тем кто зависит от результатов его деятельности — путь в город и городской образ жизни.Отказывая в самоценности городу,мы отказываем в ней горожанам,и тем самым, хотим мы этого или не хотим,покушаемся на достоинство человека как самоценного и свободного существа.

ПОВОХ СТОЛИЧНОСТИ

В принятой методологии градостроительного проектирования налицо скрытая перспектива “столичности” и “западности”. Считается, что степень выраженности городского начала, проявленности городского образа жизни в городе возрастает по мере роста его размеров,что, в конечном итоге,способствует распространению мнения о столице как эталоне города как такового. (В слегка смягченной, но все же достаочно прочитываемой форме это мнение сквозит в метафоре “региональных столиц”: “Иркутск — столица Сибири” или “Екатеринбург — столица Урала”). А поскольку, во-вторых,именно столицы оказываются вместе с тем наиболее вестернизированными городами, то налет некой условной, заочной западности воспринимается как непременный признак урбанизированности, в чем бы конкртно этот налет не выражался.

Должно заметить,что обе эти перспективы скорее относятся к числу бессознательных предположений и профессиональных фантомов,чем к числу как-либо обоснованных суждений.

Однако,тенденция планировать развитие всех поселений по типу крупнейших городов приводит к довольно серьезным издержкам,поскольку при этом:

а) игнорируются локальные особенности образа жизни,средовое своеобразие поселений,и потребности в их сохранении  и именно развитии;

б)и не принимается во внимание все многообразие форм развития поселенческих структур,свойственых, например,Востоку и Югу.

ОБРАЗ ЖИЗНИ И СТРУКТУРЫ ПОВСЕДНЕВНОСТИ

Как известно,понятие (и проблема) “образа жизни” получило широкое хождение на страницах отечественной литературы в специфической идеологической обстановке последнего подсоветского десятилетия.

По смыслу своему, а также по заключенным в нем познавательным и проектным интенциям оно соотносится с целым рядом других понятий, образующих  самосвязанное и достаточно обозримое тематическое поле. Часть его элементов, таких, например, как “стиль жизни”, “жизненный путь”, успели стать общенаучными понятиями-метафорами целого ряда гумаитарных и социальных наук; другую часть поля образуют понятия, происходившие из феноменологии и развивавшейся под ее влиянем социологии и психологии, такие как  “жизненный мир”, “повседневная жизнь”, “структуры повседневности”,  не получили столь широкого распространения, но сохранили за собой значение логических образцов осмысления образожизненной проблематики; третьи, как например понятие  “систем жизнеобеспечения” в экологии человека, остались в ходу в рамках тех дисциплин, где они и возникли, хотя и не утратили свой научный смысл. Упоминаю об этих науковедческих обстоятельствах потому, что именно в силу этих обстоятельств в данной работе — там, где это не приводит к семантическим недоразумениям — словами “образ жизни” будет обозначаться и образ жизни в качестве особой (изучаемой и проектируемой) реальности, и одноименное тематическое поле, в котором располагается наше рассмотрение.

Однако, стоит все-таки обратить особое внимание на особые отношения, завязавшиеся в нашем поле-огороде между понятиями “образа жизни” и “повседневной жизни”. Тому есть по меньшей мере две веские причины.

Во-первых, и обшенаучный характер первого из этих понятий, и его наличная встроенность в идейно-публичный оборот часто склоняют мысль к облегчающей самопоблажке – относить к содержанию понятия “образ жизни” то и только то, что привычно относится к жизни обыденной,  повседневно наблюдаемой.

По моему глубокому убеждению это далеко не так, а во многом и совсем не так, ибо повседневность “не существует сама по себе,а возникает в результате процессов “оповседневливания”,которым противостоят процессы “преодоления повседневности”[4]

И чтобы избежать в этом вопросе каких-либо двусмысленностей, я буду придерживаться далее того понимания повседневности, которым оперирует социология знания: “Повседневная жизнь представляет собой реальность, которая интерпретируется людьми и имеет для них субъективную значимость в качестве цельного мира. … В рамках эмпирической социологии можно принимать эту реальность как данность, а определенные ее феномены — как факты без дальнейшего исследования оснований этой реальности. … Однако рядовые члены общества в их субъективно осмысленном поведении не только считают мир повседневной жизни само собой разумеющейся реальностью. Это мир, создающийся в их их мыслях и действиях, который переживается ими в качестве реальности. Поэтому … мы должны попытаться прояснить основания знания обыденной жизни, а именно объективации субъективных процессов (и смыслов), с помощью которых конституируется интерсубъективный повседневный мир”[5].

Как видим, при всей непосредственности восприятия и “отработки” повседневного мира обыденным сознанием, он есть, тем не менее, социально конструированная реальность, опосредованная различными схемами конституирования (в частном случае, схемами типизации), усвоенными обыденным сознанием,  и потому образ жизни в этом мире никак не может быть объектом изучения или проектирования без учета этих способов конституирования  (или их направленной проектной трансформации).

Во-вторых, важность внимания к проблематике   повседневности проистекает из характера аналитических оценок кризисного состояния постсоветского общества, связываемого рядом авторов с вопросами идентичности образа жизни на уровне структур повседневности.

Так А.Фадин, перечислив многочисленные “объективные”, по его мнению, свидетельства  кризисности и среди них “стремительное ухудшение здоровья … рост смертности, падение рождаемости и продолжительности жизни … тотальную коррупцию, беспрецедентную волну преступности” и т.д., счел все же возможным утверждать, что “даже все перечисленное тем не менее не воспринимается большинством населения как катастрофа – до тех пор, пока не рушаться структуры повседневности“ (подч. автора — О.Г.), хотя и оговорися, что “такие вещи как многомесячная невыплата зарплаты, реальная длительная безработица, недоступность регулярного медобслуживания и школьного образования – уже реальный осязаемый шаг к катастрофе структур повседневности”[6].

Хотя цивилизационный запас прочности и человеческого материала суть величина, вряд ли поддающаяся прямой оценке, ясно, что устойчивость структур повседневности есть одно из оснований идентичности образа жизни как такового.

Еще однообстоятельство,на которое, как нам кажется, стоит обратить внимание,напрямую связано с установкой на формирования иннновационного пространства и с его актуальным цивилизационным контекстом.

Цивилизационный сдвиг, связанный с третьей технологической волной, — как заметил Ф.И.Гиренок. — “характеризуется уже не превращением человека в раборую силу, а замещением рабочей силы силами субъективности. … происходит демассификация рабочей силы … возникает потребность в промышленном использовании уже не рабочей силы человека,а его личностных структур …новый цивилизационный сдвиг связан с изменение типа повседневности”[7]

Отмеченная автором тенденция имеет общецивилизационный характер, то есть относится к любым видам труда и производственных пространств, но является особо актуальной для пространств инновационных.Это приводит исследователей к вопросу о типике присущей повседневности рациональности (и ее инновационном потенциале).

В этой перспективе “рассеянному разуму” повседневности соответствует “превращение области повседневной жизни в лабиринт,который не был спланирован какой-либо центральной инстанцией и не был создан по какому-либо образцу.Улисс, ставший героем повседневности, блуждает как некто, в ком есть что-то от никого, пока его не сажают в опреденную клетку этого лабиринта”[8].

Повседневность опознается как место образования смыслов и открытия правил, а не только их воплощения;как место,где разыне типы рациональности сплавляются между собой.

Но, процитируем еще раз Б.Ванльденфельса,”повседневность только тогда сохраняет или даже приобретает силу сопротивления против нажима упорядоченной рациональности, когда она сама становится большим, чем просто повседневная жизнь, то есть когда она сама себя превосходит”[9].

И потому не будет лишним привести в заключении несколько слов М.Бубера о его духовном опыте повседневности,который, несколько перефразируя А.Платонова, можно было бы назвать опытом “сокровенной человечности”.

“В молодые годы исключением в обычной жизни было для меня только “религиозное”. Наступали часы, которые изымались из хода вещей, что-то проламывало твердую скорлупу повседневности. И тогда нарушалось привычное постоянство явлений…

С тех пор я отказался от такой “религиозности”, которая есть лишь исключение, изымание, выход из повседневности. …Теперь у меня есть только повседневность, из которой я никуда не выхожую. Тайна … поселилась здесь, где все происходит так, как происходит”[10].

СТРАНА, НАРОД И АРХИТЕКТУРНОЕ ЖИЗНЕУСТРОЕНИЕ

В условиях нашей избыточно политизированной жизни постояннно происходит — явная и неявная, неосознавакмая — подмена понятий о сущностях по природе своей никак не политических — на понятия, легко поддающиеся самой нещадной и, увы, далеко не самой умной политизации.

В первую очередь это,конечно,относится к понятию страны (и составляющих ее земель).В сознании многих страна как-то незаметно оказалась поглощенной государством, а вопросы страноведения и страноустроения — вопросами государственно-политического устройства.И даже тогда, когда речь, казалось бы, заходит о территории страны, она часто скатывается на геополитику.

Ни мало не отрицая того факта, что государственное устройство наше сегодня,как никогда,далеко от устойчивости и политической определенности, нужно все-таки суметь увидеть, что понятие государства никак не покрывает собой страну как особую реальность. Россия, как страна, пережила несколько разных государственно-политических эпох и,смеем надеяться, останется сама собой и при возможных в будущем государственно-политических трансформациях.

Не нужно думать, что понятие страны относится исключительно к компетенции географии (и уж тем более к географии физической).Для нас более важно не географическое, а обитательное, средочеловеческое понимание того, что есть страна в ее пространственности и наполненности жизнью.

Для иллюстрации этих утверждений сошлюсь на то, что А.Филиппов писал об империи как типе политического пространства:империя и есть особый вид пространства, причем,- настаивает автор, — “это не плохо, не хорошо, а только определенным образом характеризует социальную коммуникацию и социальное действие”[11]

И далее:”Империя — это смысл (и реальность) большого и устойчивого политического пространства, длительно переносимый на смысл неполитических действий и коммуникаций. …Смысл имперского пространства состоит в том, что изнутри империи оно созерцается как некий малый космос, встроенный в большой — совокупный порядок бытия — но отнюдь не в систему международных отношений, где только взаимрпонимание государств гарантирует сохранность границ”[12].

В контесте данной работы, нас в построениях А.Филиппова менее интересует тема империи, чем выявленная им и принципиальная для понятия страны (во всяком случае для страны с большим пространством)связь между пространственностью страны, с одной стороны,  и смыслом,социально реализуемым культурой,социальной коммуникацией и социальным действием,с другой.На мой методологический вкус доказательство наличия этой связи является вполне достаточным основанием для того,чтобы считать страну самостоятельной реальностью,отличной от политических институтов вообще и от государства в частности (отличной, но, как мы только что видели,и связанной с ними).

Так же как страна — за пределами политически ангажированного сознания — отличается от государства, так народ,населяющий страну, — от сильно политически структури-рованного народа-нации. Сегодня многие государственники эксплуатируют известную “страшилку” о том, чтонароду страны,если она не совершит очередного “большого скачка” в будущее, грозит опасность превратиться всего лишь в население.Но даже если соглашаться с моралью этой страшилки,нельзя, следуя духу русского языка, не видеть, что народ и есть в изначальном смысле ни что иное как население страны,то есть,все те,кто в ней народилися уже (слово “на-род” устроено по той же схеме, что и “на-дой”) и будут рожать следующих за собой.

Я отвлекаюсь сейчас от различия этого смысла слова “народ”, произносимого всегда в единственном числе (даже когда говорят о многих народах разных стран),от того смысла, который допускает его употребление во множественном числе, то есть   как разные народы-этносы, живущие в одной стране.Но зато хочу обратить внимание на существенное сродство деполитизированных понятий страна и народ (или если комк удобопонятнее, народонаселение).

Эта зачистка смыловых полей от излишне политизированных концепций важна уже потому, что именнно страна (и составляющие ее земли,поселения и связи между ними)  является первичным предметом архитектурного обустройства, а вместе с тем, разумеется,и предметом архитектурного жизнеобустройства населения страны (земель,городов или сел и иных поселений)[13].

Мне представляется,что при таком взгляде на суть  дела (включая и проектное обсустройство поселений),наши аксиоматические — до сих пор — утверждения о самоценности города и сообщества горожан начинают приобретать — пусть пока и в скромной мере — черты концептуальной определенности.

Культурно-ценностная политика

Для более глубокого понимания культуро- и аксиологических  задач разработки программ развития важно, на мой взгляд, определиться в понимании того, какой может быть — в нынешних и предстоящих —  условиях реалистическая культурная политика и социально-проектная стратегия, способная обеспечить “щадящие” и “помогающие” условия принятия человеком сознаваемых им ценностных изменений в наличном образе жизни? И, в частности, какой взгляд на культуру, какие культуро- и аксиологические концепции способны   эту реалистичность обеспечить интеллектуально?

Поскольку речь идет о проектном отношении к культурно-ценностным реальностям, искомая стратегия проектирования может, — на мой взгляд, —  разрабатываться и оцениваться только с точки зрения развитости современной проектной культуры, сквозь призму характерных для нее установок и процедур.

Для понимания возможности культурно-проектной активности в ценностной сфере важно ответить на вопрос: как соотносятся основополагающее для проектной культуры качество проектности и существенные в контексте обсуждаемой проблематики качества ценностной значимости идуховной осмысленности?

Для ответа на него представляется важным различение в составе наличной культуры трех уровней ее социального осуществления, на каждом из которых названные качества имеют достаточно различный смысл[14]:

ИНКУЛЬТУРАЦИЯ

Это процесс вхождения в наличное тело культуры новых ценностно значимых содержаний (образов, персонажей, символических и энергийных комплексов). Это раскрытость культуры – через ценности как органы “внутреннего человека”, способности сознания/воли,переживаемые душевные состояния – в реальность духовной жизни, означаемую в терминах той или иной картины мира. Причем, вхождение это

происходит в форме виртуальных событий, спонтанно раскрывающих для сознавания сокрытые ранее пространства ценностного подлинного опыта, запечатлевающиеся в целостных, симультанных образах возможной жизни, обитания в открывшихся жизненных мирах. Традиционно подобные события обозначались как “озарения”, “духовные запечатления” и трактовались как “воображение” или” творчество” Нужно заметить, что в отношении инкультурации названные имена сохраняют разве что мета-форическое значение, а схватываемая ими реальность нуждается в иной, гуманитарно-психологической концептуализации, – например, – в качес-тве актов ценностного сознавания и замечивания. Такая концептуализация позволяет удерживать интуицию о том, что в наличной культуре происходят постоянные ценностные, символические и энергетические трансформации, что культура, говоря на даосский манер, есть “тело перемен”, переживаемых как естественный процесс в естественной же среде; что вхождение в нее ценностных содержаний, выявление сокрытого или небывшего еще – суть реальность в целом независяшая от целенаправленных усилий отдельных личностей или элит.

Для культурно-ценностной политики процесс инкультурации имеет то значение, что он является “прото-” или “метапроектированием”. Опознание проектного смысла инкультурации – содержание большого потока философской и критической литературы, в которой обсуждаются темы “ценности и проект”, “утопия и проект”, “теургия и проектирование” и

так далее. В некоторых концепциях проектной культуры исследуется общий источник перечисленных выше формаций сознания, а именно – способность воображения, замышления, и делаются попытки вычленить специфическую способность проектного воображения, сопряженную с воображением социальным, средовым или культурологическим.

ПРОЕКТНОСТЬ КУЛЬТУРЫ 

Проектная культура включает в себя: средовые образы, зафиксированные в проектных текстах или наблюдаемые в реальной социальной среде, научные, гуманитарные, художественные или мифопоэтические концепции, имеющие проектный смысл или созданные в целях проектирования; ценности жизни, среды или культуры, признаваемые в данный момент значимыми для решения тех или иных проектных задач. Кроме того, это еще и связи проектной культуры с иными со-целостными с ней по масштабу образованиями, такими, например, как политическая культура общества и принятая в ней манера идеологической рационализации ценностей.

Как видим, концепция проектной культуры втягивает в себя и средовые, образожизненные, и культурологические, аксиологические аспекты, синтезируя их в своем концептуальном материале. С другой стороны, она сама есть такая реальность деятельности проектирования, которая находится в отношении коэволюции с реальной социальной средой, общей культурой, политической или иными функционально определенными субкультурами. И как реальность, и как концепция проектная культура – открытая система, чутко реагирующая на происходящие в обществе ценностные изменения.

Но кроме этих связей проектирования с культурой, опосредованных инстанцией проектной культуры, налицо еще и собственная, глубинная проектность культуры, реализующаяся: внутренне – в процессах отражения, проецирования содержания одних “экранов”, “сцен”, “экспозиций” культуры  на другие; а внешне – в генерировании образов возможных жизненных миров, подлежащих оценке на ценностную значимость и обитаемость.

В некоторых разновидностях проектной деятельности, таких как инженерное  проектирование, и в некоторых методологиях, например,в методологии системного проектирования, собственная проектность культуры игнорируется как незначительная или, если и признается мировоззренчески, то не подвергается концептуализации и не прорабатывается методологически. Напротив, для проектирования культурно-ценностного, социального или архитектурного, установочно ориентированного на человека, проектный потенциал наличной культуры (и подпитывающий его процесс инкультурации) является первичной рабочей реальностью и нуждается в явной концептуализации. В частности потому, что  это проектосообразное измерение культуры, в отличие  от измерения инкультурации, уже вполне отчетливо соотносится с реальностью культурной политики. Спонтанные “перемены содержания” наличной культуры, постепенное принятие их в повседневный культурный оборот воспринимаются как события, на которые культурно-ценностная политика лишь может реагировать, выражая их в своих смысло- и целеполаганиях. Напротив, процессы, связанные с внешней и внутренней проектностью культуры, составляют собственную область культурно-политической активности. Поэтому они могут и должны концептуализироваться:

– как цели и пути активности различных субъектов культурно-ценностной политики (отдельных лиц, элит и движений, сообществ и учреждений);

– как ценностную ориентацию методологий и эвристик, с опорой на которые будут решаться культурно-ценностные проблемы;

– как содержание процессов коммутации различных “экранов”, “сцен”, “экспозиций” и других состояний сознания в культуре, в которых ее проектность ощущается вполне определённо.

ЭКОЛОГИЯ КУЛЬТУРЫ

Это есть комплекс процессов и структур “культуропользования”, в которых составляющие культуру произведения и ценности всегда берутся как наличные, доступные восприятию, переживанию, усвоению, а сама культура – как готовое завершенное целое, нуждающееся в наследовании и сохранении.

В отношении этого уровня социального осуществления культуры целесообразность проектных услилий подвергается критике, пожалуй,наиболее часто. Естественность бытования ценностей культуры, утверждаемая концепцией культурного наследия, дает веские доводы в пользу того, что реализуются наследуемые ценности как бы сами собой, минуя какие-либо проектные усилия. Сегодня мы имеем все основания сказать,что это не вполне так. Ни памятники культуры (в их материальном выражении), ни элементы традиционной бытовой или психологической культуры (при нынешней оринтации средств массовой информации на процесс модернизации), ни  ценностные структуры образа жизни, изменяющиеся под воздействием социальных и коммуникационных инноваций, сегодня не имют шансов на выживание или возрождение без большого объема исследовательской, социальной и коммуникационной работы.    Добавим к этому, что в сфере проектирования уже достаточно отчетливо выявились разновидности деятельности (например, средовой подход в архитектуре, миметический дизайн и различные проектные психопрактики), ориентированные на освоение и проектную реализацию элементов ставшего традиционным образа жизни; на защиту ценностей культуры,”поставленных на износ” в инновационных версиях проектирования; на возрождение, спасение погребённых ранее структур сознания и культуры.

Включение культурно-экологических целей в состав ориентиров культурно-ценностной политики позволит более реалистично оценить соотношение процессов ценностного изменения и сохранения культурных ценностей, без чего признание культурного плюрализма и самобытности повисало бы в воздухе.

Итак, культурная политика и культурно-ценностное проектирование имеют свои активы и интересы на всех перечисленных уровнях социального осуществления наличной культуры, но интересы разные и неочевидно сводимые? В чем же они сходятся? В ценностных ориентациях самой культурной политики.

Политика сама есть ни что иное как установление ценностных связей. Связей того, что в общественном сознании уже понято как связанное, а в горизонте социальных институтов, традиций и функций остается все еще не связанным, не приведенным в ценностно осмысленный и действующий порядок. Политика – это связанность гражданской жизни через ценностное сознавание, понимание и оправдание, а также через решающий ценностный выбор, устроение и обитание.        Культурная политика – особая область политической активности,впрямую ориентированная на ценности жизни и культуры, на реализующиеся посредством них высшие духовные состояния сознания/воли.

Устанавливаемые и поддерживаемые ею связи – это связи жизни через со-присутствие и со-деятельность в каких-то ценностных, духовно-осмысленных реальностях культуры, через рецепцию и эмпатию аксиоматических состояний сознания/воли, лично значимых образцов присутствия и деятельности в ценностных пространствах культуры, через свободное соучастие в утверждении избранного проекта, замысла о жизни.

И еще …

Политика – занятие свободных людей, знающих вкус и безусловную жизненную ценность свободы, признающих возможность экзистенциального риска, неизбежность и плодотворность постоянной переоценки ценностей. В культурной политике, как политике ценностной, диалектика “перемен” и “постоянств”, творчества, хранения и спасения вплотную сходится с экзистенциальным измерением человеческого присутстствия в культуре. Здесь чувство реальности духовной жизни, чувство ценностной подлинности бытия (его естественности и свободосообразности) – это основной источник политической интуиции и ориентир жизненного пути.       Изменению ценностей в теле наличной культуры соответствует столь же исторически динамичный процесс антропологического синтеза

– появление новых типов личностности и личностных образцов, фиксируемых в сюжетиках/героиках культурных текстов, а далее социализируемых в деятельности культурных элит, сообществ и движений.

Для культурной политики и культурно-ценностных инициатив важна ценностная интонация проявляющихся таким путем в сознании экзистенциальных проектов, их соотносимость с максимами гуманитарной этики.

Повторим еще раз: любые культурно-ценностные, гуманитарные инициативы имеют смысл только при открытой ориентации на признание реальности духовной жизни, неотменимости прав и потенциальной способности людей жить в ней и ею, исповедуя  тот замысел о жизни, которые несут в себе живые духовные традиции и которые люди  наследуют или свободно избирают для устроения собственой жизни. 

 

---

[1] Цит. по: Кислова Н. ХVII Триенале в Милане: реальность большого города и его образ в художественной культуре 80-х годов // Искусство — Общество — Среда (80-е годы). М., 1989.

[2] Hunter S/ Public art in Monte-Carlo // Art News. 19874. P.46.

[3] Парафраз на слова К.Маркса, писавшего — по полному неведению таковой — об “идеотизме сельской жизни”..

[4] Вальденфельс Б. Повседневность как плавильный тигль рациональности // Социо-Логос. Социология. Антропология. Метафизика. М., 1991. С.40.

[5] Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности.М., 1995. С.38.

[6] Фадин А.Модернизация через катастрофу? // Иное. Хрестоматия нового российского самосознания. М., 1995. С.12.

[7] Гиренок Ф.И. Ускользающее бытие. М., 1994. С.212.

[8] Вальдфельд Б. Цит. соч. С. 41.

[9] Там же. С.49.

[10] Бубер М. Диалог // Два образа веры. М., 1995. С.104.

[11] Филиппов А. Смысл империи: к социологии политического пространства // Иное. Хрестоматия нового российского самосознания. М., 1995. С. 3.

[12] Там же. С. 39.

[13] Для тех кому сподручнее мыслить, имея для каждого горизонта мысли особый термин, напомним, что Доксиадис предлагал для обсуждаемого нами горизонта слово “экистика”.

[14] См. также: Генисаретский О.И. К проблеме культурно-ценностной политики // Кентавр перед Сфинксом. Германо-российский диалог. М., 1995.