PROMETA

Евразийская магистраль // Архив автора соавтор Э. Штернберг |

Автор: Генисаретский О.И.
Соавтор: Э. Штернберг
Источник публикации: Архив автора

 

О.ГЕНИСАРЕТСКИЙ — Э.ШТЕЙНБЕРГУ:  07.2.82

Милый Э.!

Не могу не сознаться, какой радостью было мне услышать изустно твое письмо к К.С., — радостью встречи со свежим, проникновенным и серьезным голосом в нынешней московской разноголосице. Столько вокруг развелось равнодушного, игривого и вместе с тем нахрапистого разумения, что невольно взволнуешься редкому живому слову. А когда надежная радость смотрения удвояется в обещающую радость слушания, радуешься вдвойне.

«Откуда же пришел художник?» Вспоминается Ваша общая с В. Янкилевским выставка, ее внушающая поэтажность. «Внизу» во вкрадчивом одеянии искусства — передоновский переросток — Недотыкомка, в здешней зрелости своей — и.о. сатана Черезжопов, как сам он и назвался, с целой свитой всякой нечисти, претыкающейся и предвкушающей; «вверху» — мир прекрасной платоновский ясности, светящейся простоты, уходящей едва заметно — и только через себя самое — в безвидное, может быть и во мрак, но уже не тот, что «внизу», а в другой, чем-то согретый. Сохраняя верность «Изумрудной скрижали», я вовсе не о том, что плохо, а что хорошо, ведь «что внизу, то и вверху». Но тайна гармонии и ритма, явленная в своей отвлеченной чистоте, меня тогда поразила.

И тем более неожиданней, завораживающей слышались мне твои свидетельствования о «тоске по истине и трансценденции», «языке, способном высказать трагическую немоту» и познание в пространственных телах «некоего сродства апофатическому богословию».

Скорее меня тронула сама возможность этих свидетельств и опознаний, чем их словесное именование: ведь если и впрямь «разбирать творчество языком художественных структур — это сказать очень мало или вообще ничего не сказать», то так ли уж важна та словесная вязь, которой начертано это послание на бумаге. От нее я попробую отвлечься, хотя по сродству со многим названным это будет не так просто.

Возможность увидеть и пережить за сосложением линий, плоскостей и тел, за стоянием сносящихся во свете цветностей — сообщенность с детоводительством Истине, конечно, не может не радовать, даже если она и прозревается «языком геометрии» в отрицательных определениях, «апофатически».

По поводу другой выставки, где также были твои работы (кажется, она называлась «Цвет, пространство, форма»), помнится, я выступал так: «Образ, вне зависимости от его предметности или беспредметности, сохраняет живописную ценность при условии, что его зримостные качества, с одной стороны, соотносятся с экзистенциальным полем переживаний (отдельные состояния которого назывались страхом и ужасом, скукой и тоской, заброшенностью в мир и забеганием в смерть и т.д., но не обязательно «несчастно», есть и «счастливые» экзистенциалы, не о том речь), а с другой, не разоблачаются до того, чтобы быть только «вещью», сработанной напоказ, одного смотрения ради. Оба эти у слови я удовлетворяются, когда зримостные качества образа посредством гармонии и ритма идентифицируют «страсти» и «сути» внутреннего человека, местоимеющего к Царству Божиему (или к тому, что толчется на его святом месте).

Не могу никак, по малости ума, более внятно выразить это ощущение, не переросшее еще в умозрительную ценность, но что связывание видимого в пространственно-временные, а вместе с тем в осознательно-волевые, символо-энергетические «гармонии» и «ритмы» образно выражают какие-то праобразные страсти и сути, события и состояния духовной жизни, это даже мне очевидно. Может быть, это есть языковая техника экзистенциальной коммуникации в «языке геометрии» или вообще в любом языке?

И еще раз порадуюсь: только художническое ясновидение могло доопределить недоуменное внимание в «черный квадрат» как страх полной богооставленности, страх ночи и смерти. Это не «еще один х в системе русских вопросов», а уже хотя бы один ответ на него. И ответ далеко не самый утешительный.

Хочется спрашивать и далее, любыми языками говоря. «Зачем пришел художник?» В сказанном тобою есть как бы три смысловых слоя, по отношению к которым слоится и мое понимание.

Изначальное: немота, тоска по нераскрытости, ощущение возможности прорасти; это не оставленность уже, а еще непришедшесть; ожидание, в котором, кроме горечи пустопорожнего бытия, есть также предвкушение будущей встречи. Может быть я ошибаюсь в опознании, но кажется, что энергии этого слоя выражены в твоем обращении слабо. Что и понятно в свете твоей географической диагностики.

Промежуточное; немотствующее молчание как «способ существования в ночи», то, к чему будут всегда возвращаться в моменты переживания богооставленности принудительной или в апофатическом «богоотрицании», иногда незаметно переходящем в ординарный нигилизм; да, здесь есть отказ художника или «философа» от «Я» как источника и цели всякой гордыни, но здесь же может случиться и отречение от всякой личностности, утрата ипостасности человеческого бытия — в пользу самоутверждения «человеческой природы»; эта обнаженная многозначность и есть лоно творческой свободы, а также свободы совести, где ни к чему уже не принуждают, но ничего еще и не выбрано.

Это свобода «до шестого дня», а есть, как ты знаешь сам, «день восьмой». А.А.Ахматова говорила о Б.Л.Пастернаке: «Дело в том, что стихи Пастернака написаны до шестого дня, когда Бог создал человека… в стихах у него нету человека. Все, что угодно: грозы, леса, хаос, но не люди. Иногда, правда, показывается он сам, Борис Леонидович, и он-то сам себе удается… Но другие люди в его поэзию не входят…» Это слова «несумевшей вовремя умереть», как писал об А.А. известный «маяковед» В.Перцов, о не успевшем еще родиться у Б.Л. (в творчестве, разумеется). «В те годы, — вспоминает Л.Чуковская, — Анна Андреевна жила, словно завороженная застенком, требующая от себя и других неотступной памяти о нем, презирающая тех, кто вел себя так, будто его и нету…», памяти, ибо «застенок, поглотивший материально кварталы города, а духовно — наши помыслы во сне и наяву, … желал оставаться всевластным и несуществующим зараз». Представь себе как Поэт у серой стены — в памятований своем и его силою именно — призывал к ответу эту «всевластную и несуществующую силу», не «друзей народа», конечно, а все то же «ничто», туже самую «немоту», но здесь — цепкую и липкую. «Мне было так плохо, что я 13 лет не писала стихов…».

Ив самом деле, многозначность немотствующего молчания, так отличного от свидетельствующего слова, весьма способна срываться в разного рода «застенки», и тогда уж не дай Бог «самому себе удасться» (это, конечно, не о Пастернаке).

И поэтому нужно вспомнить, после изначального и промежуточного, еще и окончательное: и тут мои главные вопрошания, недоумения, взволнованные ожидания. Неужто снова «ночь и смерть» и безответность «будет ли Воскресение?»

Если так, то почему эта безвыходность и «проблематичность», как ты выразился, не вяжется с прекрасной платоновской ясностью, почему нет

ей места в светящейся простоте твоих полотен? Или язык геометрии более верен надежде, чем географическая диагностика.

О, это только вопросы, поверь, только вопросы. «Но с чем пришел художник?» В надежде, что и мы продолжимся когда-нибудь, остаюсь во вслушивающемся ожидании.

С неизменным почтением и преданностью — Олег Генисаретский

Э.ШТЕЙНБЕРГ — О.ГЕНИСАРЕТСКОМУ: 16.2.82 г.

ДОРОГОЙ О…!

Не помню, зачем ты пришел, но с тобой пришла надежда. Вслушиваюсь в тебя и продлеваю с радостью свой лепет. Вопрос — с чем пришел художник — законный вопрос, а я хочу спросить: «С чем пришел человек?» Не хочется разделять эти понятия, когда «гений и злодейство несовместимы», но, увы, часто бывает и наоборот. Человек не ограничен рождением и смертью. Поэтому и хочу что-то прояснить себе.

Жизнь моя не бегство от избытка сил, а осознание, что их нет. Мое художество — тип сознания, которое ничего не умеет и мало знает. Оно как бы приспосабливается, чтобы не зачахнуть, не успев родиться.

Связь времен торжествует над причиной, но не в наш век. Сталинское время более экзистенциально, а мы тень этого времени. Ахматова, Платонов, Мандельштам, попав в сталинский капкан, воскресли из этого века и как…! Бывают времена паралитичные. Наше время… Увы! Не знаю — неужели это только рев Высоцкого? И еще, когда искусство оторвалось от культа, то оно напоминает бричку, в которой сидит Павел Иванович Чичиков.

«Искусство при свете совести» — это вообще отказ от искусства. Остается не утрата человеческого бытия в пользу самоутверждения человеческой природы, а благодарность за подарок (дар) дарящему. А как

избавиться от «мертвых душ» — ответ один: захотеть избавиться. Я как бы сознательно сфокусировал свой взгляд на «Черном квадрате», не отделяя его от географии России. Это данность для нас, а не спекулятивное сужение проблемы. Ты прав, проблема имеет не только горизонтальный взгляд, тем более что любовь к Истине больше любви к географии. Смерть-ночь-будет ли Воскресение? — это говорит «Черный квадрат» К.Малевича. Видимо, я это просто плохо прописал. Ибо Воскресение происходит каждый день — об этом свидетельствует св. Писание и Церковь.

Бесконечно тронут твоим вниманием к моему творчеству. Понять — это то же, что и простить.

Преданный тебе Эдик Штейнберг.

 

Родовспомогательные вопросы: 28.2.82 г.

Сократовский даймон обучил знаменитого афинского вопрошалу таинственному повивальному искусству — родовспоможению истине. Ученик оказался сноровистый и не раз помогал тугодумам преодолевать потуги мысли, не утруждаясь вопросом: а откуда они берутся, мысли, и, видимо, полагая, что зачатие их и вынашивание особенного искусства не требуют.

В таком ли положении находимся мы сегодня? Разве бесплодие и недоношенность не стали уже кошмаром творческой жизни? И разве только авторы в том виноваты: а различные «умные силы» не стерегут ли ум в момент священного брака его с душою и не стараются подгадить, поелику возможно, в обретении почвой души вожделенного горчичного семени; или после того, понукая к преждевременному и часто насильственному произведению произведения?

Пусть наш даймон (или, если Вам так больше нравится, ангел) расширит сократическое искусство родовспоможения творчеству, включив в него все, что обещала нам евгеника: и искусство зачинания, и вынашивания, и рождения, и роста, и плодоношения, и, наконец, скармливания выношенными плодами.

Иногда, глядя на близлежащие творческие начинания, видишь, как в них действуют внеискуснические подземные токи и толчки, слышишь, как в утробе рода шевелится неведомый еще младенец внутреннего человека — не имеющего пока ни образа, ни имени, но являющего таинственно во вне очертания своего скрытого пока тела. Может быть, он родится вскоре, а, может быть, выкинется полутрупом в культуру в сотрясениях истории или будет злодейски вытравлен отовсюду.

Один художник, насмотревшись на выставке «Москва-Париж» черных квадратов, вступил в переписку с К. Малевичем. Не так давно она была опубликована, к счастью, по-немецки, так что прочесть ее оставшиеся в живых ученики Малевича не смогут. Дело, скажу я Вам, заразительнейшее. Посоветовавшись (в уме) с известным Вам тропаревским наставником, и я решил кой о чем спросить супрематического князя. Миновав без особых приключений башню пастыря Ермы и протиснувшись кое-как сквозь новоделы Горкома графиков, я оказался среди «белого-на-белом». Не стану утомлять Вас протокольными сведениями этого сеанса, но из внятно понятого про-из-несу оттуда одно только слово: Евразия.

Есть такой пласт нашей истории, именуемый евразийским. Имена его первооткрывателей, путешественников и исследователей, завоевателей и промышленников у всех на устах, и нет нужды ныне упоминать их. Совсем недавно, например, появилась многообещающая евразийская теология, открывшая глаза сонному обывателю на перспективы буддохристианства, что в свете завершения строительства «мистической магистрали», именуемой на профанном языке «БАМ», значит очень и очень много. Однако в устах К. Малевича слово «Евразия» явно имело эстетический оттенок. Так, по крайней мере, я его смог понять, а поняв, стал задавать себе разные вопросы.

И правда, принятие историософских установок этого уровня дает повод для «изживания» (это поклон А. Блоку) здорового недоверия к авангардистскому культуроборчеству. С евразийской точки зрения культуроборческие инициативы русского авангарда видятся не вырождением, а возрождением: возрождением «азийской» составляющей нашей культурной истории, того индо европейского субстрата ее, который нашел гениальное языческое завершение в буддизме; возрождением, настоятельно звавшим привить к шаманскому древу ветви древа крестного, ютившиеся худосочно в нашем «евро».

Супрематическая революция К. Малевича (беру ее как типологический пример) есть — в евразийской перспективе — переоснастка внутреннего человека обитателей Евразии, переналадка его в новые чины и последования, наиболее удобоприемлемые ныне для восприятия и понимания «зраков» и «звуков» Литургии Небесной, перенастраивание его внутренних приемо-передающих устройств на новые волны, новые «ритмы и гармонии». Почему «новые»? В каком смысле «новые»? И при чем тогда слово «возрождение»? В том очевидном смысле, в каком поновление (Ветхого Завета — в Новый) и возрождение (например, греко-римской античности в Италии) суть одно и то же. Евразийский пласт предполагает включение в рассмотрение процесса антропологического синтеза: становление антропологического и этнического прообраза, прототипа человека (внешнего и внутреннего), процесса, который на языке гуманистики Нового времени назывался «очеловечиванием человека», а на языке отцов церкви — его «обожением». Супрематическая революция — толкание внутреннего человека в лоне рода, акт дифференциации его органов (плавники и жабры незаметно поменялись на крылья и клюв, которые потом также переродятся во что-нибудь).

Внутренний человек — мера всех вещей человеческих. Но есть не только они.

Переоснастка внутреннего человека? Переналадка и перенастройка его внутренних органов-ценностей? Но ведь таково всякое творческое самоопределение человека, его происхождение как автора и мастера. Есть акты свободы, в которых одному говорится «да», другому «нет» и обретается — каждый раз разная — первичная жизнетворческая ориентация, раскрывающая в нахождении новых «углов зрения» и «наклонениях воли».

И важно при этом, что есть само-определение, как себя-определение, как обращение к себе; а есть определение-через-себя-других (для творческого подражания) и определение-через-себя — себя-же (для претворяющего припоминания).

Супрематическая революция — все в той же евразийской перспективе — это нащупывание нового узла припоминаний и подражаний, приложение творческого уха к рельсам истории, к родящей «сырой земле», нащупывание пульса «участия» умных сил в нашей безумной жизни.

Потому творчество, как сказано ранее было, есть рост из силы в силу, из неба — в небо. Рост, шагами которого и будут означенные «акты свободы», когда можно сказать «да» или «нет» и далее — долго ли, коротко ли — проращивать обретенные в таком акте жизне- и смыслообразования. Такие события «бывают изредка — как молнией в сознании осветится момент, и сознаешь, что можешь выбрать то или другое. От этого зависит что-то более значительное, чем то, что произошло сейчас». Так П.А.Флоренский описал «творческое зачатие».

Итак: зачатие, вынашивание и рождение, созревание-рост, плодоношение и скармливание.

Самоопределение — это «обновление ума». В нем дается новое имя, образ и тело, обретается новое лицо. Если отвлечься пока от возможных ошибок самоопределения (избежать которых можно, по мысли отеческой, «различением духов»), то ясно, что, обретая лицо, мы обретаем память о родстве внутреннего человека одноименному святому, святости как таковой… но это уже совсем другая история, впрочем, в нашей же Евразии протекающая.