Две проблемы культурологического изучения дизайна // Дизайн и культура. М.: ВНИИТЭ, 1994. С.45-64

Автор: Генисаретский О.И.
Источник публикации: Дизайн и культура. М.: ВНИИТЭ, 1994. С.45-64

 

 
О мотиве бесконечных возможностей в профессиональном мировоззрении дизайнера
Проектирование, исследование и критика в сфере дизайна
Модальная парадигма и понятие идеала
Отношение между культурой и модально сопряженными деятельностями
 
Если дизайн причастен всеобщему делу культуры, в его проблематике должны раскрываться основные вопросы современной ему культуры; иначе говоря, какие-то структуры и процессы, созначные с дизайном, должны быть значимыми и для культуры в целом, должны быть ее образами и образцами. Более того, дизайн только тогда и может быть с полным правом признан оригинальным, самостоятельным и целостным явлением культуры, когда он — самим своим существованием и заданной им деятельностью — раскрывает некоторую вне его скрытую, но существенную сторону культуры; если мы, не кривя душою, способны признать, что без него культурная жизнь наша уже не была бы вполне нашей, в таком случае он — подлинное явление культуры.
А если так, изображение культуры в дизайне — вот что нужно было бы выявить в первую очередь для содержательной постановки темы о проектной культуре.
Так мы и намерены поступить, оговорившись, однако, что речь пойдет лишь о некоторых сторонах этого образа.

 

О мотиве бесконечных возможностей в профессиональном мировоззрении дизайнера

 
В идеологии дизайна — на протяжении всей его недолгой истории и на разных уровнях его общественного обращения — встречаются два мотива, весьма ярко выражающих его культуро-творческие претензии.
С одной стороны, постоянно подчеркивается положительный, творческий универсализм дизайнера, проектирование выставляется при этом как ведущая, основная деятельность, по образу и в целях которой должны были бы строиться все другие общественно-значимые деятельности; а объектом ее объявляется вся предметная среда человеческого обитания — во всех ее частях и в целом. И дело здесь не только в предполагаемой творческой силе деятельности или всеобщности ее объекта, а в том, что высоте с уверениями в практическом всесилии и полноте охвата утверждается безусловная культурная значимость проектных инициатив, неслучайная причастность их к самой сердцевине культуры.
С другой стороны, столь не широко распространена обратная точка зрения, отказывающая дизайну в культурных и антропологических ценностях. При этом утверждается, что как деятельность, дизайн накрепко связан с наличной социально-производственной системой, нуждается в ней и, прежде всего, реализует ее, а не свои культурные обязательства; а по объекту своему он-де таков, что навязывает нам недостойную человека форму существования — приукрашенную потребительским вожделением скованность овеществленного бытия. Очевидно, эти критические утверждения внутренне тесно связаны: и функционирование дизайна в экономических целях промышленного производства, и потребительское овеществление человека являются бедствиями одной и той же гипокультурной ориентации, отказывающей дизайну в функции развития человеческой жизнедеятельности и вменяющей ему лишь повторение уже достигнутого.
На мой взгляд, и положительное самоутверждение дизайна, и его критическое отрицание на разные лады варьируют романтическую тему бесконечных возможностей человеческого существования и деятельности, унаследованную художественной и технической культурой XX века от века XIX. Этот тематизм, неявно определяя направление многих практических начинаний в дизайне и содержание теоретических построений о нем, сам долго оставался неразгаданной, неявной символической структурой дизайнерского сознания.
На поверхности дело выглядит так, будто сталкиваются два полярных мировоззренческих отношения к дизайну и его социокультурным функциям. Интересно, однако, что критическое отрицание нынешнего дизайна разделяют многие известные дизайнеры, находящиеся внутри его профессиональной сферы (а не одна лишь внешняя дизайну критика), а с положительным утверждением его согласны и представители других профессиональных сфер (но не одни лишь дизайнеры). Так что, распределение утверждений/отрицаний о дизайне не совпадает вполне с противопоставлением внешнее/внутреннее, что было бы естественно, если бы речь ила об одном профессиональном эгоизме. И уж совсем может показаться странным, что и дизайнеры, утверждающие социокультурную ценность дизайна, и дизайнеры, отрицающие ее, в своей практической деятельности создают одну и ту же — в структурно-функциональном и символическом образном отношении — предметную среду. Поскольку оценка социокультурной функции дизайна не влияет на облик предметной среды, постольку мы можем считать дизайнерское проектирование культурно невыявленной деятельностью. Тематизм бесконечных возможностей очевидным образом присутствует в попытках культурной рефлексии дизайна, но не доходит до предметных качеств среды, не опредмечивается в ней. Конечно, можно было бы считать, как и делают многие авторы, что мотивы эти не настолько существенны, что учитывать их в теоретическом определении социокультурной природы дизайна — поскольку, мол, они предметно не наблюдаемы, их следует счесть за мировоззренческое излишество, терпимое в литературных забавах, но не имеющее отношения к сути дела. Авторы, склонные к компромиссам, занимают тут более осторожную позицию, соглашаясь, что тематизм бесконечных возможностей имел решающее значение для возникновения дизайна (как автономной оперы практической деятельности), но утратил таковое в процессе его дальнейшего становления. Не станем спорить с этими мнениями, ибо они не опираются ни на какую гипотезу об определении деятельности через ее содержание (тематизм), а потому и не имеют критической силы в отношении тематизма бесконечных возможностей.
В свою очередь, я утверждаю, что, когда речь идет не о мировоззренческом восполнении деятельности (до профессионального достоинства), а о выражении в ней облика культуры, о культурной диалектике деятельности, тогда подобного рода темы должны привлечь наше внимание; при всей их кажущейся незначимости, за ними, как правило, открывается нечто в высшей степени существенное.
Опознав в тематизме бесконечных возможностей скрытый семантический источник утвердительных и отрицательных ориентаций в дизайне, явно и развернуто изловив его, мы сможем выявить те скрытые отношения между культурен и дизайном, которые содержательно определяют его социокультурную природу.
Тематический подход к исследованию социокультурной природы дизайна мне представляется важным не только в мировоззренческом, но и в методологическом отношении. Подучилось так, что в литературе по теории дизайна — как отечественной, так и зарубежной обсуждение проблем дизайна часто ведется некритически с помощью средств системного подхода (включая понятия кибернетики, теории информации, программирования и т.д.). И это не только дань интеллектуальной моде1. Привлечение их было вполне оправдано желанием отчетливого онтологического определения дизайнерской деятельности: с помощью этих понятии стремились описать объект проектирования и условия его общественного функционирования. Причем, привлечение именно этих, а не других понятийных средств было оправдано в 50-60-е годы и профессиональными дизайнерскими идеями социального или технологического функционализма (и конструктивизма).
Сегодня, когда одностороннее увлечение этими идеями заметно пошло на убыль, и в западном дизайне широкое распространение получила интуитивистская трактовка дизайна и архитектуры, вновь стала ощутимой потребность в трезвом и основательном осознавши границ дизайнерской ответственности[1]. Системный подход, а ранее и кибернетика, были источником средств для выработки и укрепления ответственного сознания. Однако периферийный характер дизайна по отношению к науке и философии сыграл злую шутку с его теоретиками: распространение получил не столько методологически осознанный системный подход, сколько формальное, а порою и бездумное, применение отдельных категорий и понятий, к нему относящихся. И то правда, чего проще, взяв на веру десяток-другой модных слов, плести вязь высказываний о функциях, структурах, избыточности и тому подобном. Да и вполне серьезно теоретики дизайна, а не только оракулы терминологического модернизма, грешат априорным использованием категорий системного подхода, не проясненным пониманием того, что дизайн несет в себе.
 С другой стороны, имеется немало лиц, постоянно вопиющих о бесполезности отвлеченного теоретического знания, под этим предлогом отворачивающиеся от любого методически отчетливого исследования и предпочитающие ему уединенные раздумья о сокровенных глубинах. Конечно, дело вовсе не в расхожих упреках в «формализме», а в том, что применению понятийных средств системного подхода в дизайне должна предшествовать столь же отчетливая приработка собственного тематизма дизайнерской деятельности, то есть явное и развернутое изложение ее предметного и смыслового содержания, расчерчивание семантических полей дизайнерского сознания и выявление тех тем, проблематизация которых может составить основание для плодотворной методологической и теоретической работы[2].
 Можно надеяться, что внимательное исследование тематизма «бесконечных возможностей послужит расширению той сферы, где применение средств системного подхода к дизайну одновременно удовлетворяет и требованию осмысленности, и требованию действительности.
Намеченное исследование предполагает последовательно рассмотреть два вопроса:
1. Модальные характеристики проектирования и сопряженных с ним деятельностей исследования и критики. Эта тема эксплуатирует модальный предикат «возможность», отмеченный нами в исследуемом тематизме.
2.   Отношение конечных и бесконечных моментов в действительности дизайна, лежащее в основе свойственных дизайнерскому мышлению методов идеализации. 
 
 
Проектирование, исследование и критика в сфере дизайна
 
Какое отношение к дизайну, предметной среде, потребительским качествам вещей имеют модальные категории? вправе спросить скептически настроенный читатель. Каково их место в предмете теории и методологии, дизайна? Не уместнее ли обсуждать их в модальной логике или, на худой конец, в философской онтологии?
На эти и подобные вопросы есть вполне отчетливый ответ: нигде как в дизайне деятельность проектирования не связана так крепко исследованием и критикой, — а связь эта, как я постараюсь показать, имеет очень определенные, хотя и мало изученные модальные характеристики. Причем, если вопрос об отношении проектирования и исследования был поставлен и частично рассмотрен в литературе о дизайне, то место критики в нем, по сути дела, осталось не описанным[3]. (Генисаретский, 1972). Поэтому модальные характеристики проектирования (его внешнюю и внутреннюю модальную структуру) уместнее всего рассматривать на примере отношения критики и дизайна.
Ввиду известной близости между дизайном и искусством вопрос о критике естественно заставляет вспомнить художественную критику. И хотя не о ней только пойдет у нас речь, имеет смысл всмотреться в то, чем обычно занимается именно художественный критик: на примере его деятельности проще представить себе критику деятельности вообще, проще понять цели и смысл критического отношения к ней и формируемой ею действительности.
Обычно художественный критик занят двумя нераздельно связанными делами: во-первых, истолкованием смысла и оценкой произведений искусств (с точки зрения устоявшихся в культуре художественных ценностей) и, во-вторых, выявлением новых, пока неясных еще художественных ценностей (на основании накопленного опыта критических оценок), закреплением их в системе общественной культуры.
Первая сторона дела основана на том, что в культуре всегда присутствует выработанная историей и утвердившаяся в опыте критики система художественных ценностей, обращающаяся, в частности, как сообщенное средство истолкования и оценки выбранного критиком или данного ему произведения. «Отнесение к ценности» составляет основу последующей работы критика: демонстрация произведения, описание его формально-эстетических особенностей, выражение его предметного содержания и основного смысла, изложение и обоснование оценки его значения (в каком-то контексте) — все это направлено в конце концов к тому, чтобы определить место произведения среди известных и принятых в обществе культурных ценностей. В акте истолкования и оценки проблематичными являются произведения (как объект оценки), а система ценностей, напротив, признается неусомневаемым авторитетом, источником нашей способности понимать и ценить. С другой стороны, в акте выявления ценностей и закрепления их исходят из непроблематичности произведения (одного или многих), предполагают его несомненную значимость и правильность, а систему ценностей полагают предметом переработки, исправления. Внесение смысла произведения и его значащей структуры в систему ценностен, существовавшую раньше, согласование одного с другим, ценностная переориентация культуры и постоянная забота об укреплении и распространении вновь обретенной ценности все это составляет вторую существенную сторону художественного освоения игра и жизни.
В постоянном контакте критики и искусства вырабатывается художественно-эстетическая структура, транслируемая за пределы собственно искусства, в другие сферы общественной жизни, где она уже, правда, не реализуется в художественном творчестве, но служит углублению опыта других деятельностей, отображая в них художественно освоенную в искусстве человечность. Критика составляет предпосылку и условие художественной интеграции общественной жизни, ибо поверяет ее совокупным ценностным опытом и сама поверена — в меру ее интеллектуальной основательности — на разумность[4].
Когда речь идет о критике, имеют в виду не присущую всем способность критического отношения к действительности — способность к оценке и выбору, — а обособившуюся функцию общественной деятельности, отправляемую в институционализированной форме и обладающую выразительными, культурно значимыми средствами. Именно в этом смысле можно говорить об общественном содержании и назначении критического сознания.
 Вопрос об обособлении критики и формах ее общественного существования следовало бы обсуждать в определенном историко-культурном контексте. Для целей нашего рассуждения достаточно различить три типа критического отношения к какой-либо сфере деятельности:
1) критика может быть необособившимся, связанным моментом какой-то деятельности, отправляемым непосредственно через личные формы сознания исполнителя деятельности (личное оценочное мнение деятеля и его личный выбор);
2) критика может осуществляться как относительно самостоятельная функция какой-либо деятельности, отправляемая наряду с другими ее функциями и в целях ее (в этом случае она осуществляется в предметных средствах данной деятельности и по отношению к ее предметным результатам);
3) наконец, критика может быть самостоятельной, обособившейся деятельностью со своими особенными средствами и целями, иметь свою историю и субкультуру (и тогда ее предметом становится любая другая деятельность — причем, в целом, а не в одних только предметных формах).
 В дизайне, например, первая форма критики представлена в оценочных суждениях дизайнеров-практиков и в их проектной инициативе (в выборе предметов и средств проектирования); вторая форма — в методических разборах решений проектных задач и в обзорах деятельности какого-то дизайнера, направления или школы дизайна; а третья (очень часто на сегодня) — в социологической или культурологической критике общественного функционирования дизайна в целом. Но ого только примеры, и не более[5].
Опираясь на известный принцип историзма, согласно которому более развитая форма практики является основанием для рассмотрения менее развитой формы, в: далее будем иметь в виду исключительно свободную критику, обособившуюся от других форм деятельности в социокультурном и интеллектуальном отношении и способную к самостоятельному развитию своего содержания. Все сказанное о ней сохраняет силу и в отношении двух других форм ее осуществления, хотя и нуждается в известных оговорках.
Общественная природа критики, ее социальные функции и стоящие за ними культурные структуры с неотвязном очевидностью проступают в практике критической коммуникации. Ведь говоря о критике как о самостоятельной деятельности, мы имеем в виду не уединенного ценителя, ценностные предпочтения которого питают его одного (или близких ему), и не оценки результатов профессиональной деятельности, организованной в технологических системах (эти стороны вопроса, как ясно из сказанного выше, вторичны). Содержание критической инициативы прежде всего выявляется в критической коммуникации, цель и смысл которой — выявить и утвердить общезначимые ценности, сделать понятным их определяющее влияние на судьбу оцениваемой деятельности.
 Общезначимость критики — понятие, касающееся как характера средств критической деятельности, то есть системы ценностей, на которую она опирается, так и достоинств отдельного критического суждения. Она реализуется, в первую очередь, в структуре критической рефлексии, в той организованности сознания, что индуцирована в нем его включенностью в критическую деятельность. (Структура акта ее производна от структуры рефлексии, направленной на предметную ситуацию, есть ее живое предметное выявление). Общезначимость суждения, как известно, удостоверяется через выявление основании и доказательство его обоснованности. Критика не составляет исключения из этого правила. Как и было уже сказано, току служит ясное, отчетливое понимание наличных ценностей, отнесение оцениваемого явления к ним, и демонстрация их совместимости, соразмерности.
 В дизайне критической оценке в основном подлежат образ, структура и функция вещи[6]. В постижении образа оценивается смысл вещи, ее включенность в культурную целостность жизнь. Тут раскрывается сообразность вещности и духовности, в данной вещи достигнутая. Структура и функция также усматриваются в образе, но только в той мере, в какой ими поддерживается целостность образного замысла. Опенка структуры — «как вещь делается?» — более важна для профессиональных целей, хотя она же существенна и для понимания смысла вещи в коммуникации: представив то, как вещь сделана, легче воспринять ее смысл. Сообразность структуры, ее способность выразить в образе вещи предназначенный ей смысл, также подлежит критической оценке. В образе структура предстает как раз тон своей стороной, какой она вступит в жизнь. Оценивая функцию, критик выявляет естественную целесообразность вещи в тех обстоятельствах, где вещи придется функционировать. Какие структуры и функции в вещи образно усматриваются и оцениваются — зависит только от широты критического воображения.
А основания? По отношению к отдельно взятому критическому суждению забота об основаниях кажется излишней: они скрыты в бессловесной глубине сознания. Мнение авторитетного критика — само по себе достаточное основание. До тех пор, пока у нас не возникло сомнение — «а оправданна ли оценка?». Когда же перед нами много разных, а порой и противоречивых оценок, требуется, чтобы были продемонстрированы их основания, потому что только против оснований, а не против мнений, можно возражать.
Внутренним (и в подавляющем большинстве случаев единственным) основанием критики являются общезначимые художественные ценности. Однако сто не все: встречаются еще оценки нормативные, исходящие из понимания должных качеств вещи, и оценки теоретические, основанные на знании того, какими бывают эти качества. Поэтому нужно понимать, как в деле критики связаны между собой ценность, норма и знание, какую роль играют они в обосновании оценок; и не только понимать, но и уметь убедительно провести эту связь в каждой ситуации, где почему-либо оценку требуется обосновать. Словом «критика» у нас обозначают все три формы сознания сразу — в методологическом анализе их следует как можно жестче разделять, рассматривать особо и лишь затем приводить в связь.
Если в критическом отношении к вещи выявляется ее ценность, то в проектном — назначается норма бытия и делания вещей. Нас сейчас интересует не то, как проектное отношение участвует в технической разработке и материальном воплощении вещи, а его осуществление в сознании и высказываниях проектировщика. Прежде чем проектный замысел разовьется до ясного образа, отчетливой структуры и точной функции, он нерасчлененно складывается в целостном проектном воображении. Деление на структурные составляющие проекта и на этапы процесса проектирования происходит потом, а сначала целостный замысел пребывает в проектном сознании. Оно равно присутствует и в практическом делении вещи, и вне его — во всех размышлениях о дизайне. Большое значение дизайна для культуры в том и состоит, что в нем проектирование складывается в самостоятельную форму сознания, и мы получаем право говорить о проекте безотносительно к вещи.
Нормативная критика вещи также может исходить из данных проектного сознания, особенно когда в роли критика выступает дизайнер. При этом проектный замысел непосредственно выливается в оценочное суждение, а проект предстает как ценность. Конечно, чаще критик опирается на нормы, уже когда-то высказанные и даже ставшие традиционными, но дизайнер может основываться и на данных критической оценки, и на имеющихся знаниях. Критическое сознание фокусирует внимание на областях тех вещей, образная и структурно-функциональная ценность которых сейчас представляется наибольшей. В этих пределах и назначается новый проектный замысел: оценка осуществляется в проекте. Пока сто еще не проект-изображение, а проект-предположение, содержание которого потом сможет вообразиться, структурироваться и найти функциональную определенность. Назначение исходит еще и из знания о том, что есть сообразность и какой она бывает, как устроены структуры, какими бывают функции. Очевидно, что ценностные и познавательные основания проектного замысла не вполне покрывают друг друга. Чаще всего оценка понимается как выбор из тех имеющихся возможностей, о которых мы именно знаем. В этом случае знание шире оценки.
Приходится только сожалеть, что проектное суждение, где бы непосредственно ценилась вещь, столь редко можно встретить в статьях о дизайне. Видимо, критикам недостает непосредственности проектного сознания, а практики слишком склонны стилизоваться под теорию.
Третье отношение к вещи — познавательное — говорит о том, что есть вещь безотносительно ко всем действиям с ней. Если оцениваем мы всевозможное, проектируем — должное, то знаем существующее. Раскрытие смысла вещи в виде доказательного знания — дело весьма кропотливое, особенно если учесть, что разнообразие условий, в которые можно поместить вещь, неисчерпаемо, функциональные потребности — безграничны, а образ — ускользает от всяких попыток его определенного схватывания в знании. Речь идет, разумеется, не о том знании, когда на вопрос — «что есть вещь?» — отвечают указательным пальцем. Такое знание бесполезно и для критика, и для проектировщика. Знание составляет вещь с другими вещами, вследствие чего она оказывается пронизанной всесторонностью оценочных отношений, и дает средства образного и структурно-функционального воплощения исходного замысла. А для этого само знание должно быть ясным и логически отчетливым, невзирая на сетования критиков о его сухости, а проектировщиков — о его необязательности. Понятно, впрочем, что и знание не повисает в воздухе, а строится на материале наличных критических и проектных суждений. В первом случае можно говорить о критической или мировоззренческой теории, перерабатывающей ценности в знание теоретическое и обобщающей опыт критических оценок в знание эмпирическое. Во втором — о проективной теории, где фонд действующих профессиональных норм осмысляется идеологически.
Таким образом, критика, проектирование и исследование образуют целостную систему форм сознания: помимо развития ценностей, норм и знания внутри соответствующей порты (в ее целях и ее средствах), они многосторонне обмениваются своими результатами, обосновывая друг друга.
Однако мы и теперь не исчерпали всех внутренних и внешних дел критики. Ведь каждое суждение о вещи (какого бы типа оно ни было) относится не только к ней, но и к дизайну в целом. А это значит, что система названных форм сознания  должна быть обращена на   проектирование в целом, и что содержание оценок, норм и знания должно быть методологически осознано и в этом плане.
Критическое сознание для проектирования в целом отличается от критики вещи не только тем, что оно касается всей вещественной среды. У него качественно новое содержание. Ведь проектирование само предельно критично; создавая среду заново илы направленно воссоздавая ее, проектирование находится в критическом, отрицающем отношении к среде. Ото практическая, деятельная критика, утверждающая в новом образе вещи новый образ жизни. Именно потому нормативная и познавательная критика проектирования сходится с критикой посредством проектирования. Взаимодействуя, они неминуемо сталкиваются и противоречат друг другу, и в этом диалоге сознания и делания выверяется историческая оправданность проектной инициативы.[7] Критическая оценка различных направлений и школ в дизайне монет касаться их способности и желания выразить в образном строе среды культурную целостность той жизни, для которой они проектируют, их способности и желания сделать проектирование средством социального управления, придать ему форму, внутри которой профессионал мог бы реализовать смысл проектного делания.
Каждый конкретный анализ в дизайне исходит не только из понятия о его прошлом или настоящем, но также и из понятия о будущем, из того или иного его проекта. Там, где эта проектная ориентация отсутствует, анализ поневоле остается неполным, не вполне осмысленным. Конечно, молчаливо предполагается, что критики имеют проектное представление о проектировании. Но всегда ли это так? Нет, чаще за милыми разговорами и напористой критикой просвечивает  скорее неуверенность в понимании будущего, чем ясное и спокойное стремление к нему. Избежать самообмана в таких случаях можно только одним путем — уделяя какую-то долю внимания явному проектному рассмотрению дизайна  в его будущем.
Что же касается познавательного отношения к дизайну в целом, то оно, вопреки распространенному мнению, — дело отнюдь не академическое. Без науки и критики, и проектирование быстро замыкаются в своих частных заботах. Вспомним, как расширились горизонты воображения, когда теория проектирования объединила свои усилия с социологией (а в последнее время — с семантикой и науками о культуре). Помимо того, что широкая познавательная ориентация дает возможность рассматривать наши проблемы в большем числе важных для нас контекстов, она указует на то общественное содержание, которое может и должно быть проектно выражено в вещи.
Итак, попытавшись рассмотреть место критики в сфере дизайна, мы обнаруживаем, что критика, проектирование и исследование являются модально сопряженными деятельностями. Мало того, что критика оценивает возможное положение дел, проектирование назначает должное, а исследование говорит о существующем, они еще и многообразно связаны между собой модальными преобразованиями (модификациями), они обосновываются друг другом, и они же сходятся на одной вещи; их связь просматривается и на отдельной вещи, и на всей предметной среде в целом, в каждом дизайнерском акте и в дизайне в целом.
Я рассматриваю модальное сопряжение критики, исследования и проектирования как методологический факт, изучение которого может многое дать нам для понимания каждой из этих деятельностей и дизайна в целом.
Отправляясь от этого факта, мы можем теперь задаться вопросом о смысле и значении модальных характеристик деятельности.
Сведем все, сказанное о критике, проектировании и исследовании, в типологическую схему, где явно представлены отношения созначности между модально сопряженными деятельностями, культурными формами и модальными категориями. Нам кажется, что эти отношения нуждаются в подробном рассмотрении. Во-первых, в таблице зафиксирован определенный тип отношений между деятельностью и культурой как двумя противоположными способами общественного бытия (оппозиция активного и пассивного залогов деятельности), во-вторых, эти отношения внутренне подразделяются согласно модальным категориям и, следовательно, ими опосредованы все тематические и системные моменты как культуры, так и деятельности.

Тип деятельности

 Культурная
форма
Модальная
категория
Проектирование
 норма
необходимость
Исследование
знание

существование

Критика

ценность

возможность

Табл1
В теории обособившегося проектирования мною ранее было предложено иное сопоставление культуры и проектирования как двух эквифункциональных элементов механизма общественного воспроизводства: утверждалось, что культура обеспечивает естественную составляющую процесса воспроизводства деятельности, проектирование — искусственную его составляющую, а вместе они характеризуют общественную систему как смешанную естественно-искусственную систему, наделенную процессом развития. Сравнивая это соотнесение культуры и проектирования с тем, которое представлено в таблице, можно заметить, что нам следует теперь разобраться во взаимоотношениях модальных категорий необходимости, возможности, существования, с одной стороны, и категорий естественного и искусственного, с другой. Придя таким путем к понятию идеала, мы сможем основательно пересмотреть вопрос о соотношении модально сопряженных деятельностей и культуры[8]. Как станет ясно далее, именно понятие идеала раскрывает сознанию дизайнера проектосообразность модальных определений деятельности и культуры.
 
Модальная парадигма и понятие идеала
 
Категории возможности, существования и необходимости, обнаружившиеся в предыдущем рассмотревши, вместе с другими категориями (случайностью, свободой, например) принадлежат к модальной парадигме или, иначе говоря, к системе модальных категорий[9], обстоятельно и с разных сторон проработанных в традиции европейской классической философии. Следует, конечно, сначала обратиться и ней, но так, чтобы сохранить за собой возможность применять обретенное в ней содержание в интересующих нас целях. Воспользуемся в связи с этим понятием схематизма сознания, с помощью которого в отечественной литературе принято различать классический и постклассический периоды в развитии европейской философии[10] и, описав функции модальностей в класическом схематизме, рассмотрим затем вопрос о их функционировании в постклассической ситуации.
Обращение модальной парадигмы в пределах классического схематизированного сознания определялось следующими его особенностями:
А. Классическая философия была познавательно ориентированной философией, полагавшей научное исследование осевой формой духовного производства и образцом всех других деятельностей (познавательная ориентация, установочность).
Б. Это значит, что познавательная установка функционировала в сознании как предельная модель мира, рефлексивно замыкающая содержание всех других моделей, данных сознанию посредством других установок. Познавательная установка, иными словами, наделялась наибольшей моделирующей силой и очерчивала горизонт духовного освоения мира (феномен «монизации» на познавательной установке)[11].
В. Содержание, удерживаемое сознанием благодаря познавательной установке, интенционально относится к внешне положенному объекту, истинное знание о котором не должно зависеть от способа его получения (трансцедентальность познавательной установки, созначная с идеей абсолютной истины).
Г. Материалом, в котором фиксировалось монистическое функционирование познавательной установки, были логико-семиотические средства рассудка (интеллекта), а источником познавательной активности — логические силы утверждения, отрицания, отождествления, различения и так далее (интеллектуализм классического схематизма).
Д. Наконец, немаловажную роль играло и то обстоятельство, что носителем познавательной активности считалось лично определенное сознание человека-исследователя, а не какая-то над- или подсознательная система (персонификация познавательного отношения).
Именно эти черты, на мой взгляд, определили истолкование смысла модальностей и расчленение модальной парадигмы в классически схематизированном сознании. Преимущественная познавательная ориентированность сказалась тут в том, что модальная парадигма в первую очередь рефлексивно опосредовала познавательную деятельность и объективный мир, познанию подлежащий, будучи средством, которое установочно (то есть независимо от состояния исследовательской практики) связывало познавательные усилия с их окончательной целью — с онтологически представленным миром, с миром истинного бытия. Модальная рефлексия априорно отображала незавершенную познавательную практику — в онтологию, была завершающей рефлексивной связью (основанной на идее абсолютной истины[12].
Уже из одного этого видно, насколько специфична основная функция модальной парадигмы, какую важную и тонкую роль она играла в организации познания. Мы имеем здесь вполне самодостаточную деятельность (познание) с ее собственной целью (онтологически представленным миром). Онтология есть тот конечный предел познания, который должен быть установочно достигнут в результате бесконечного разворачивания и совершенствования познания: именно деятельностью познания мир должен быть открыт, положен и устроен в сознании онтологически. Так что связь между ними — это связь цели и процесса, связь осмысленной деятельности с ее осмысленной целью. Она есть уже в самой деятельности познания и, казалось бы, не нуждается в построении на уровне сознания. Так бы оно и было, если бы мы оставались только в гооризонте деятельности. Однако, коль скоро процесс познания осмыслен и протекание его управляется сознанием, то достижение цели (и ее связь с процессом) не могут быть бессознательными. Действие модальных категорий и состояло в том, что они повторяли и опосредовали связь деятельности и мира, но уже в сфере сознания. Модальная парадигма позволяла связывать в опыте сознания (в его настоящем времени) то, что практически могло бы связаться только по завершении всего познавательного труда — в предельном будущем. Стало быть, она выполняла роль средства, которое снимало временную незаконченность и неопределенность познания и уже в настоящем идеализированно завершало его.
Завершение деятельности — основная функция модальной парадигмы в рамках классического схематизма сознания. С одной стороны, жир, как собственная и предельная цель деятельности познания, никогда достигнут быть не может (ввиду его бесконечности), с другой же стороны, он, благодаря модальной парадигме, постоянно «под руками» и считается вполне нашим, установочно освоенным миром (обратная бесконечность познающей деятельности). Познавательное освоение своим особым путем соединяет бесконечность мира с нашей конечностью, идеализирует соцелостность деятельности и мира в понятии истины,и эта их взаимная идеальность модальна в своем содержании[13].
В силу того, что объект, интенционально противопоставленный сознанию, внешне независим от деятельности познавания, как бы свободен от нее, модальности могут трактоваться в классически схематизированном сознании как предикаты трансцендентной, отпредельной сущности (или существа), которая «имеет то преимущество, что она необходимо существует, если только она возможна. И так как ничего не может препятствовать возможности того, что не заключает в себе никаких пределов, никакого отрицания и, следовательно, никакого противоречия», то одного этого считалось достаточным, чтобы признать существование этой отпредельной сущности априори[14]. С другой стороны, «скрытая сущность Вселенной не обладает в себе силой, которая была бы в состоянии оказать сопротивление дерзновению познания, она должна перед ним открыться, развернуться перед его глазами богатства и глубины своей природы и дать ему наслаждаться ими[15]. С точки зрения познавательно установленного сознания мир в целом не только отпредельно необходим, но и необходимо доступен познавательной инициативе; модальная рефлексия, таким образом, установочно положила их взаимосвязанность, сооткрытость, лишенную коварства. И так далее: только благодаря познавательно целеосмысленному внутреннему напряжению существования оно подлинно, владеет сутью дела и способно избегать критических ситуаций, чреватых переживаниями абсурда.
Возвращаясь к различению функционирования модальной парадигмы в условиях классического и постклассического схематизма, можно утверждать, что переход от первого ко второму состоит, прежде всего, всего, в демонизации познавательной установки, т.е. в отказе от предельного, монистического ее применения. Основные структуры познавательного отношения к миру, ассимилированные в социальных институтах науки, сохранились, их практическая сила даже увеличилась, но они утратили свое осевое, отпредельное смыслообразующее назначение[16]. В процессе научно-технической революции произошло такое социокультурное опредмечивание познавательного отношения, после которого нет нужды настаивать на его монистическом толковании. Здесь-то для нас и встает вопрос о судьбе модальной парадигмы: что произойдет в структуре и содержании ее, если мы откажемся от указанных условий классической схематизации сознания? Теряет ли тогда модальная рефлексия функции априорного завершения и идеализации удерживаемого сознанием содержания?
Чтобы разобраться в этих вопросах, следует переосмыслить функции завершения и идеализации в свете непознавательного понимания сознания, ибо для постклассического схематизма теряют силу понятийные конструкции, постулированные на классической основе. Строго говоря, следовало бы опереться на какую-то подходящую для этой цели теорию сознания и ее средствами построить новые конструкции, описывающие модальную парадигму и ее функционирование. Требование это, очевидно, несколько преждевременно — прежде чем строить, нужно иметь материал для построения, а его можно извлечь только из традиции. Да и само построение здесь следует понимать скорее как способ фиксации содержания, известного из традиции, чем как изобретательство. Стремясь разобраться в судьбе модальных категорий, стремясь включить их в свое время, нам нужно, прежде всего, высвободить их из чужого времени: снимая требования познавательной установки с классической теории модальностей, мы высвобождаем модальный мир для себя, он становится доступным нам миром. Первый шаг состоит, следовательно, в том, чтобы с осторожностью описать его в момент высвобождения. И только потом можно будет заняться его конструктивным упорядочением. Сейчас он приходит к нам со стороны, из внешнего прошлого, и нужно описать его таким, каким он нам явился[17].
Отделив от модальной парадигмы вместе с познавательной установкой и логико-семиотические средства, ее обеспечивающие, мы должны отказаться, во-первых, от логических показателей совершенства форм сознания (например, от принципа непротиворечивости) и, во-вторых, от применения обычных логических операций утверждения отрицания, отождествления-различения и так далее, а это влечет за собой необходимость переопределения основных модальных категорий, ибо обычно они определяются как раз с опорой на названвы логические приемы.
Понятие непротиворечивости, например, имело прямейшее отношение к модальной категории «возможность» — логически возможным считается то, что является содержанием непротиворечивого знания; напротив, посредством знания, не содержащего логических противоречий, мы знаем о возможном (но не обязательно о существующем). Из этого примера видно, как модальная категория (возможность) связана с определенным мыслительным действием (утверждением) и логическим качеством (непротиворечивость знания). И все другие действия так или иначе связаны с модальными категориями. Отказываясь от привлечения каких бы то ни было логических структур, мы оказались перед выбором: либо, вместе с отказом от них, отказаться и от определяемых посредством них модальностей, либо же переосмыслить модальности в связи с внерассудочными процессами и структурами сознания.
На мой взгляд, на их место могут быть поставлены понятия теории сознания, а теория модальности, построенная с их помощью, будет тогда теорией модального осознавая деятельности: вместо логического понятия непротиворечивости имеет смысл выбрать понятие осмысленности, а вместо логических операций утверждения-отрицания — действие осмысления. Логические структуры в статическом, сложившемся состоянии здесь репрезентируются только состоянием осмысленности, а все логические процессы и действия — только одним действием осмысления.
Значение термина «осмысленность» задается при этом двояко:
— в тематическом поле «деятельность» осмысленность состояния сознания созначна со способностью осмысления (поскольку способность есть способ деятельности, определяемый как готовность к непрерывному во времени продуцированию некоторого рода сущности[18];
— в тематическом поле «онтология» осмысленность состояния сознания созначна с его целостностью (поскольку целостность есть способ рефлективного замыкания содержания сознания относительно других его онтологических категорий[19]. Таким образом, осмысленность, находясь в одном категориальном ряду с целостностью и действенностью, выполняет ту же функцию опосредующего завершения деятельности в сознании, что и модальная парадигма классического схематизма и, следовательно, опираясь на этот ряд понятий, мы можем надеяться построить иное истолкование медальной парадигмы.
Пара понятий — «смыслоцелостное состояние» и «действие осмысления» — описывает то, что осталось в сознании после снятия с него монистических обязательств познавательной установки. Посредством них и выражается смысл того, что обычно называется модальными категориями.
Однако они относятся исключительно к плану выражения нашего теоретического текста, описывающего модальные характеристики неклассического сознания — а это только половина дела; другая его сторона состоит в том, что снятие обязательств познавательной установки не позволяет нам более говорить только о деятельности познания. С чем же тогда связывают модальности осмысляющее сознание, что же они идеализуют и завершают? Очевидно,  деятельность как таковую, не превращенную более относительно познавательной установки.
Целое, о котором идет речь, это  системная деятельность, включающая в себя действующую систему (как носитель и исполнитель деятельности) и сознание, оперирующее модальной парадигмой. При этом сознание, осуществляющее подготовку действий, описывается понятиями осмысленности и осмысления; действующая система, исполняющая назначенные сознанием действия, описывается понятиями действенности и задействования; а система деятельности, нормально функционирующая в режиме протекания действия, — понятиями целостности и воспроизведения целостности.
Модальная парадигма является тем знаковым средством системной деятельности, благодаря которому сознание способно рефлективно различать исполнение и подготовку действий. Воспроизводящаяся системная деятельность, с одной стороны, осуществляет ей как непрерывный процесс, а с другой, устроена из отделимых, различимых действий. Должен, следовательно, существовать способ организации, посредством которого достигается примирение этих двух моментов. Утверждается, что модальная рефлексия, реализующая на основе парадигмы функции завершения и идеализации, и является этим искомым способом. Причем, то состояние системной деятельности, где различие между подготовкой и исполнением деятельности осмыслено, означается модальной категорией «искусственного», а дополнительное ему состояние протекания деятельности, где это различение не осмыслено, означается модальной категорией «естественного».
Термином «модальность» мы далее обозначаем синтагматическую знаковую конструкцию (высказывание), которая или строится из терминов, входящих в модальную парадигму, или может быть истолкована в этих терминах. У модальностей (модальных конструкций или высказываний) имеется четыре основных области значения, где соответственно означаются модальные характеристики:
 — состояния системной деятельности в целом;
 — отношений между сознанием, подготавливающим действия, и системой, исполняющей их;
 — состояния сознания и
 — состояния действующей системы.
 Термином «модификация», в свою очередь преобразования модальностей (синтагматических конструкций или высказываний), означающие изменения в одной из четырех или нескольких названных областях значения.
Порядок введения, истолкования смысла и определения значений модальных терминов (и конструкций) вытекает из рефлексивности отношений между модальной парадигмой и системой деятельности.
Прежде чем определить значение модальностей, необходимо рефлективное истолкование их смысла (этим мы и ограничимся, допуская лишь вывод из смысла модальных понятий и исключая выводы из их значений). Само истолкование опирается на принцип сохранения целостности системной деятельности во всех рассматривающих модификациях. Содержательно это означает, что процесс воспроизводства системной деятельности протекает нормально и она может быть идентифицирована во всех своих состояниях (целостность как самотождественность системы). Каждая модальность истолковывается отдельно, в отвлечении от других модальностей, в терминах «осмысленность» и «действенность».
В модальной парадигме рефлексивоно различаются три группы категорий:
— остаточная модально нейтральная категория «естественное»,
— собственно модально активные категории, объединенные в группу «искусственное» и
— предельную модальную категорию “свободы”.
Естественное модально нейтрально в том смысле, что все, означаемое в качестве естественного, лишено каких бы то ни было модальных значений. О том, что положено как естественное, нельзя сказать, возможно оно или невозможно, необходимо или нет, существует оно или не существует и так далее. Напротив, искусственное (как группа категорий, дополнительных естественному), модально активно, определяемо им приобретает какие-то модальные значения, предусмотренные в парадигме. Предельная же категория свободы такова, что все ее модальное содержание реализуется уже не в виде значения (или значащих конструкций), а тематически, как собственный тематизм модально-рефлектированного сознания системной деятельности.
В терминах подготовки, исполнения деятельности.
В терминах подготовки, исполнения и протекания действий сказанное можно выразить следующим образом. В состоянии естественого протекания деятельности различие понятий подготовки и исполнения неосмысленно, они не различимы. Собственной областью, где начинаются модальные значения, является область различенности понятий подготовки и исполнения. Причем, поскольку они, в свою очередь, могут происходить как естественным, так и искусственным путем, то можно ввести типологию действия, комбинирующую “подготовку/исполнение” и “естественное/искусственное”. В предельном состоянии свободы действия различие подготовки и исполнения вновь становится бессмысленным, и действие осуществляется здесь тематически, т.е. как тема каких-то актов сознания.                                                                           
 
 

ДЕЙСТВИЕ

 исполнение

подготовка

 искусственно

естественно

искусственно

 тематизация

программирование

(подготовка)

естественно

реграммирование

(исполнение)

протекание

 
Табл. 2
 
Программирование деятельности — состояние когда подготовка действия осуществляется искусственно, с опорой на модальные значения и посредством какой-то вторичной деятельности, а осуществляется оно естественно действующей системой. Так дело обстоит, например, в практике программирования процессов вычисления в компьютерных системах или при построении программ деятельности для нормально функционирующих действующих систем (с правильно поставленными функциями организации и руководства). Обратное состояние реграммирования реализуется, например, в институциональных формах деятельности, когда программы ее осуществлены в виде социокультурных институтов, а действия, соответствующие этим программам, должны искусственно строиться (опять-таки с опорой на модальные характеристики иституциональных программ и посредством вторичных деятельностей). Таким образом, собственной сферой модальной организации деятельности является сфера программирования (и реграммирования) деятельности, сфера ее институционализации и организации.
В случае протекания целостность системной деятельности воспроизводится естественно, принцип сохранения целостности удовлетворен (что является основанием отнесения естественного к числу модальных категорий), но сама целостность не может быть истолкована в понятиях осмысленности и действенности — осознание явно ничего не осмысляет, а действующая система явно не действует. В этом и выражается остаточность категории естественного: ее содержание невозможно истолковать ни в терминах осмысленности, ни в терминах действенности.
Иначе обстоит дело в тех состояниях системной деятельности, которые осписываются собственно модальными категориями. Здесь целостность воспроизводится не сама собой, а за счет особого построения деятельности. Способ, каким при этом каждый раз удовлетворяется принцип сохранения ее, является в то же время основанием истолкования смысла модальности. Речь, стало быть, идет о модальном завершении и идеализации деятельности как восполнении ее до целостного состояния (безотносительно к источникам нецелостности). Смысл модальностей непосредственно проистекает из функции завершения и идеализации.
Рассмотрим теперь содержание некоторых модальных категорий, обращая преимущественное внимание на способ удовлетворения принятому нами принципу.
Объявление[20] модальности возможность: “Возможность — это такое состояние деятельности, при котором сознание внутри себя целостно, осмысленно, а содержание его недоступно обессмысливанию — опровержению, усомнению, недоразумению, настроению, смущению и другим процессам, приводящим сознание к абсурду. Возможное — область ясных, непосредственных и непременных смыслов, а ясно, непосредственно и непременно то, что возможно. Суть возможности деятельности — в ее осмысленности, а суть осмысленной деятельности — в ее возможности”
Объявляя о возможности, мы сопрягаем эту модальность со способностью к осмыслению, показав ее как содержание, непосредственно удерживаемое способностью осмысления для себя самой и для других способностей. Иное дело — показать, что такое возможность в отношении к целостности и действенности. Чтобы разобраться в этом вопросе, удовлетворив в то же время принципу сохранения, обратимся к процессу задействования возможностей в деятельности.
Когда смысловое содержание сознания осуществляется в действовании, осмысленность (как качество состояния сознания) превращается в действенность (как качество состояния действующей системы), и при этом сохраняется онтологический показатель целостности системной деятельности. Говоря так, обычно заведомо предполагают, что осуществление возможностей самодейственно, а осуществленное — действительно, хотя прежде следовало бы задуматься об осмысленности осуществления, ибо нельзя же пройти мимо вопросао смысле перевоплощения возможного содержания в действительное — о смысле смены способа его удержания, предполагая, что целостность сохраняется. Как и почему это возможно?
С одной стороны, если бы возможная деятельность обладала совершенством (целостностью и полнотой), тогда осуществление ее было бы бессмысленно; с другой, если бы совершенной была только осуществленная деятельность, то бессмысленным был бы сам мир возможностей. Из этой антиномии и возникает вопрос о смысле осуществления как задействования возможностей. Что прибавляется к осмысленности возможного содержания, когда оно задействовано в деятельности, чем осмысленность отличается от действенности?
Стремление перейти из состояния возможного в состояние существования в классическом  схематизме приписывалось самому объективному миру. В этом отношении познавательная ориентация противоречива, а познание на каждом шагу предает само себя. Едва успев открыть в мире что-то и присвоить себе вновь открытое, разум приписывает собственную деятельность по раскрытию мира самому же миру. Он самоустраняется из результата своей деятельности — модальный переход из возможности в существование проецируется в открытый мир и далее рассматривается как переход самого мира из одного модального состояния в другое. Если же мы отказываемся от предельного применения познавательной установки, мы должны приписывать переход от состояния возможности к состоянию осуществления самой деятельности и считать, чья смена модальности состояния принадлежит ей. И сформулированную антиномию далее осмысливать как собственное движение деятельности.
При этом требуется переосмыслить понятие осуществления. Когда субъектом осуществления полагался мир, результат его понимался как достижение состояния реального объективного существования. По отношению же к целостности системной деятельности осуществление завершается в воспроизведении и развитии этой целостности, а осуществимая деятельность понимается как воспроизводимая, а не объективная деятельность. С другой стороны, порождается осуществлением действительное, а не объективное сущее.
Объявление осуществления: “Переход из состояния возможной к состоянию осуществляющейся деятельности (или, что то же самое, стремление к осуществлению смысла в действии) есть не что иное как собственная направленность деятельность к состоянию совершенной осмысленности; смысл деятельности — в задействовании смысла, т.е. в осуществлении возможностей; деятельность направлена на осуществление своего смыслового содержания и воспроизведения его в действительно доступных ей пределах целостности”.
Термин “направленность”, как и ранее термин “осмысленность”, задается отнесением к онтологии и к деятельности:
— в первичном тематическом поле он означает интенцию внимания, направленность сознания на некоторую внутреннюю смысловую целостность (на смысл);
— во втором тематическом поле он созначен с целенаправленностью деятельности (причем, имеется ввиду не то сильное понятие цели, согласно которому цель связана со временем — как нечто выброшенное вперед и достигаемое с его течением, но и слабое понятие цели как основания деятельности).
В процессе осуществления деятельности обе направленности оказываются неразличимыми: собственная направленность деятельности на цель и направленность сопряженного с нею сознания на смысл совпадают, сверхцелью деятельности оказывается именно ее осмысленность. Недаром в обычной речи столь часто встречается выражение “цель и смысл” чего-либо: целесообразность исстари понималась как признак, отличающий искусственный, духовно-смысловой мир от естественного, природного мира. и в самом деле, осуществление есть способ деятельности, отличающийся внутренним единством цели и смысла деятельности.
Сознание, с осознаваемыми смысловыми возможностями деятельности, и сама осуществляющаяся деятельность со-направлены в осуществлении. Но это вовсе не значит, что всякий акт осмысления возможности есть начало осмысленного действия во времени. Само по себе различение планов подготовки и исполнения не предполагает непременного упорядочивания этих моментов во времени. В эвристической теории проектирования встречается, правда, такое спрямление подготовки и исполнения, когда принятие проектных решений мыслится как выбор одного предмета из множества возможных, как сокращение пространства неопределенностеи; однако неосторожно было бы утверждать, что этот выбор образует реальное содержание действия проектировщика, он, скорее, является неявным содержанием его явных знаково выраженных процедур и осуществляется как бы сам собой, за счет особой конструкции знаковых средств. Возможность спрямления подготовки и исполнения соответствовала бы модально нейтральному состоянию протекающей деятельности.
Нельзя также сказать, что состояние возможного действия соответствует свободной, несвязанной деятельности и что осуществление означает сокращение числа степеней ее свободы. Вообще говоря, в порядке удовлетворения выбранному нами принципу, осуществление предполагает лишь сохранение целостности. Но тогда мы должны сказать. что действенность есть особого рода осмысленность, а действие — своеобразный способ осмысления; и напротив, что осмысление есть способ задействования, установление достоверной возможности действия. Допустимое пространство возможностей деятельности раскрывается в опыте ее осуществления. Последнее отрицательно означает деятельную дисфункциональность абсурдных состояний. Но все это, на мой взгляд, ровным счетом никакого отношения не имеет к вопросу о свободе деятельности, ибо степень целостности, а значит, и связанности, несвободы, при осуществлении сохраняется , а если это фактически где-то не так, то означает лишь одно — несовершенство предпринятого осуществления[21]. Вернемся, однако, к ключевому вопросу о совершенстве смысла и действия и о сохранении целостности. В классическом схематизме тут была неоднозначность. С одной стороны, считалось, что мир возможного предельно совершенен и содержит в себе все; но вместе с тем, он сам стремится к осуществлению, и для совершенствования существующего мира требуется осуществлять как можно больше возможностей. Неопределенность, которую можно здесь усмотреть, мы отнесли на счет превращающего действия познавательной установки. Теперь же, высвобождая решение вопроса о совершенстве от влияния познавательной установки, мы можем объявить: “Возможность суть целостное состояние деятельности, раскрываемое в смысле. Осмысленность показывает нам не на что иное, как возможность осуществления деятельности, причем возможность без всякой объективации. Не возможность в связи с объектом, не объектную возможность, а возможность деятельности”. Вещь — как предмет действия — может быть возможной только в смысле ее включенности в возможное действие. говорить же о модальном состоянии вещей как объектов, а не как предметов — это рационализм в онтологии. Прямое проецирование модальных состояний в онтологию есть показательное рационалистическое действие. Заново, методологически уже, подходя к познавательной установке, можно показать, что модальная рефлексия объединяет точку зрения объекта и предмета, онтологию и деятельность, естественное и искусственное.
Осуществление возможности не означает одного лишь экстенсивного расширения пространства деятельности; напротив, оно есть интенсивное стремление к осмысленной деятельности. Осуществление возможностей — не просто создание и испытание новых предметов, но стремление к осмысленности посредством освоения их.
Переход из возможного состояния деятельности в действительное, очевидно, является внутренним для той целостности, которая задается в сонаправленности сознания и деятельности. Это внутреннее движение должно быть понято как повышение осмысленности и действенности. Это не переход между взаимно-внешними областями, не включение в одну область того, что уже есть в другой, а движение внутренне направленной целостности к большей осмысленности (собственное движение направленной целостности). В силу необъективированности, и в меру ее, мы никогда не знаем имени целостности, которая таким образом направлена. Но мы можем сказать: она такова, что переход от возможного состояния деятельности к осуществляемому есть ее собственное движение, и это есть движение к целостности, есть ее собственное подтверждение и укрепляющее, т.е. в конце концов воспроизводящее действие.
Коль скоро модальную парадигму мы придали системной деятельности, то возникает вопрос об обратном влиянии осуществления на состояние возможности. Осуществляющаяся деятельность изменяет возможности деятельности, и опять-таки, не только в смысле расширения возможностей, но и по сути, т.е. по осмысленности. Так можно сказать, однако, только в случае полагания единственного источника деятельности как единого субъекта всех модальных состояний и считать этим субъектом саму системную деятельность.
Нужно признать, что всякое разделение модальных субъектов (например, различение субъектов возможности, осуществления и существования) сразу ставит теорию модальности вне точки зрения деятельности. Напротив, она состоит в том, что полагается лишь один модальный субъект — целостная системная деятельность, обладающая направленностью, для которой переход из возможного состояния в осуществимое есть ее собственное развитие. В том же смысле недеятельно социологическое противопоставление общества и человека как двух различных субъектов деятельности (общественной и индивидуальных ее форм).
Таки образом, именно осуществление воспроизводящейся деятельности является той формой модальной организации ее, которая соответствует модальности возможного.
В теории деятельности принято, как известно, описывать процесс воспроизводства в понятиях трансляции значащих структур (в клультуре) и реализации их в ситуациях действия. Этот способ описания воспроизводства нуждается в модальном переосмыслении.
Во-первых, когда представляют себе дело так, что транслируются и реализуются именно значащие структуры, и что они существуют в культуре, то тем самым неявно допускают непременное оестествление деятельности (посредством культуры). С модальной точки зрения этот способ представления сути дела следует отклонить в силу его принципиальной неполноты. Воспроизводится, транслируется и реализуется целостная деятельность, а не культура (или входящие в ее состав значащие структуры). Причем, воспроизводится, транслируется и реализуется она в едином процессе осуществления возможной деятельности, и знаем мы о ее возможностях только из одного источника — из опыта ее  осуществления. Нет большего заблуждения относительно теории деятельности, как считать, что содержание транслируемой культуры заранее известно сознанию и осмыслено им, а в реализации-де оно лишь применяется в практических целях. Осмысленность — состояние сознания, задействованного в процессе осуществления деятельности.
Во-вторых, критика как форма деятельности, непосредственнно сопряженнная с модальностью возможности (а также проектирование и исследование как деятельности, задействующие критические функции), также оправданна лишь в контексте подготовки и исполнения осуществимой деятельности. Критическое отношение должно быть ориентировано на сохранение целостности системной деятельности и может знать лишь те возможности ее, что раскрываются в опыте осуществления ее.
В-третих, установка на осуществление воспроизводимой деятельности отнюдь не означает ее нетворческого, репродуктивного характера. Воспроизводство некоторого предмета может осуществляться либо путем его попрождения (активный залог воспроизводства), либо путем его неразрушения, сохранения, если он, конечно, ранее существовал (пассивный залог). Напротив, невоспроизводство означает или пассивный отказ от создания предмета, или активное его разрушение и уничтожение. Все это означает, что с предметной стороны воспроизводящаяся деятельность является открытой — состав захваченных ею предметов может изменяться при сохранении ее целостности, что невоспроизведение какого-то предмета есть также форма воспроизведения деятельности, и что собственное естественными являются процессы неуничтожения предметного состава деятельности, а собственно искусственными — его продуктивное порождение.
Осуществление возможностей деятельности вовсе не означает равнодушного перебора их, предполагающего, что все возможности равноценны. Напротив, именно осуществление есть такое состояние деятельности, которое вынуждает к аксиологической интенсификации опыта, к повышению его осмысленности и действенности. И опять-таки, дело не столько в накоплении ценностного опыта (аксиологическая аккумуляция) и его последующем применении, сколько в прямой установке модально артикулированного сознания на критическое осмысление и задействование, в его способности к возможению деятельности, ее поверке на возможность/невозможность.
И, наконец, в-четвертых, культура, в ее критическом понимании, — это обобществленный источник владения возможностями деятельностни и сила, обеспечивающая ее осуществление. Показателем освоенности культурного достояния является полнота возможностей осуществимой деятельности (полнота сохраняющейся целостности).
Объявление необходимости: “В деятельности необходимо то ее содержание, непонимание которого ведет к неосмысленности, абсурду, а неосуществление — к бездеятельности; напротив, осуществление необходимого (или данного в форме необходимости) приводит к осмысленной деятельности и действенности удерживаемых ею смыслов”.
Как и в случае с возможностью, речь у нас идет о необходимой деятельности, о всем том в ней, что прямо или косвенно участвует в воспроизводстве ее целостности, в обеспечении осмысленности и действенности. В классическом схематизме сознания осуществление необходимости трактовалось как познавательное освоение законосообразного мира объектов и приспособление деятельности к его обстоятельствам. Бэконовский афоризм “Знание — сила” выражал именно этот взгляд на истинное знание, открывающее законосообразные структуры и доступ к их использованию. Онтологические законы играли роль внешних оснований интеграции общественной деятельности — знание их ставит всех в равное положение знающих “что и как делать”. Однако за предельным истолкованием познавательной установки скрывалась существенная неопределенность — знание, в силу установки на независимость истины от деятельности, в пределе перестало быть формой осмысления ее, а никаких других путей для осмысления не оставалось.
С деятельной точки зрения необходимое изначально осмыслено относительно целостности жизнедеятельности как осевой способ обеспечения осмысленности и действенности ее. И опять-таки, содержание, имеющее форму необходимости, не дано сознанию заранее, до опыта осуществления деятельности, но напротив, раскрывается в этом опыте.
В ряде гуманитарных дисциплин (особенно в социологии)  получил распространение взгляд, согласно которому следование необходимым элементам поведения, а отклонение от норм — как продуктивное поведение, создающее инновации. Он до прдела доведен в социологических умозрениях “новой левой”. Взгляд этот, под видом стремлений к осмысленности деятельного существования, приводит как раз к обратному — к радикальному абсурдизму, ибо именно необходимая деятельность и задает пространство осмысленного существлвания и действенной инициативы. Источник этой путаницы — предположение, что необходимые элементы поведения (нормы) заранее даны в культуре и известны человеку, что они связывают инициативу и что высвобождение ее может идти только по пути уклонения от норм. Но это не так. Состояние необходимости раскрывается в опыте осмысления посредством модально артикулированного сознания (в опыте ответственности) и задействование мыслимого им совершения. Оно, как и возможное содержание, удостоверяется через воссоздание целостности жизнедеятельности — а не в превращенной форме консервативного выделывания заученных обязательств. Более того, оно продуцируется, творится, к чему, как известно, в первую очередь и призвано проектирование.
Вопрос же о том, осуществлять или не осуществлять некоторое нормативное обстоятельство, решается в принципе так же, как и в случае с осуществлением возможности, — решение его всегда опирается на обособившееся проектное отношение, упорядочивающее нормы по их значению; неосуществление одной нормы опревдывается через выбор к осуществлению к другой, более значимой (в том же отношении) нормы, причем эта значимость должна стать очевидной (через прямое осмысление или доказательство).
Объявление случайности: “Случайным является то содержание деятельности, которое, оставаясь неосмысленным и незадействованным, не делает ее невоспроизводимой, неосуществимой. При этом воспроизведение случайного содержания само оказывается делом случая, он не удерживается осуществимой частью деятельности”.
Как видим, смысл модальностей необходимости и случайности, так же как и в случае возможности, теснейшим образом связан с осуществимостью деятельности и воспроизведением ее целостности. Чтобы не повторять многое, что уже сказано относительно возможной деятельности, обратимся к примеру из области культуроведения, а потом вернемся к абстрактному рассмотрению объявленных модальностей.
С помощью противопоставления категорий случайности и необходимости можно различать традицию и культуру как два способа воспроизводства общественной жизнедеятельности. В культуру входит только необходимое по смыслу, только то, что для сознания имеет форму необходимости, и сама она — необходимая предпосылка осмысленности; традиция же, напротив, объединяет все осмысленно случайное, то, что входит в горизонт жизнедеятельности, но по смыслу не является необходимым. В этом, на первый взгляд, кажущаяся странность всякой традиции: как целое она осмыслена, хотя все ее элементы случайны (и частично абсурдны), в традиции целое осмыслено, а части могут быть бессмысленны, как у судьбы. Случайная деятельность не является беспричинной, но причинность ее косвенна и не обнаруживается в структуре данной деятельности. Косвенная причинность случайной деятельности связана со временем. Так, в нашем примере традиция связана с историческим временем, культура не вне его, хотя и сопряжена с ним. Поэтому в духовную культуру входит именно осмысленно необходимое, то, непонимание чего ведет к абсурду и недействительности. Так оно и есть опытно: если что-то в культуре непонятно, оно мнится абсурдным и никогда не задействуется.
Конечно, для каждого отдельного представителя общества и традиция, несмотря на свою случайность, обладает значительной принудительной силой, ибо в нем действуют механизмы, реализующие традиционные представления. Культура обладает принудительной силой только в одном смысле — через установочную ориентацию сознания на осмысленность; для него культура обязательна, так как непонимание культурных обязательств ведет к абсурду, к разладу с собой.
Сказав, что в культуру входит необходимое и что непонимание его ведет к бездействию, мы тем самым отнюдь не удалили из культуры богатство ее возможностей , все осмысленное в ней. Когда в культуру включают все осмысленное, возможное, тогда традицию полагают как часть культуры; напротив, если традиция удаляется из культуры, в ней остается только все необходимое. Эта альтернатива отчетливо проявилась в просветительском понимании культуры. Просвещение сопровождалось обширными исследованиями традиций (нравов, обычаев, привычек, склонностей) и беспощадной борьбой со средневековой традицией, отправлявшейся от имени чистого разума. Тогда стремились удалить из мира разума все, чему нельзя явно указать интеллектуальные основания; и поскольку традиция случайна. Просвещение, по сути дела — борьба с традицией; на месте ее поставили разум с его рациональной необходимостью, в которой, согласно тогдашнему пониманию логики, подчеркивался прежде всего нормативный аспект. Поэтому просветительство можно понимать как попытку редукции традиции из культуры. В антропологическом смысле этому соответствовал инициативно-ответственный человек, для которого в культуре сополагался в сознании неотвратимо вызывающий к действию смысл. Это была философия осмысленной одержимости. Удаление традиций (как всего случайного) означало отказ считать оправданным все то, что не может быть подвергнуто рефлексии, сомнению, иронии и любому иному отрицательному действию[22].
Как было уже сказано выше, основным расчленением модальной парадигмы является противопоставление остаточной категории естественного, группы категорий, означаемых как искусственное, и предельной категории свободы. Предшествующее рассмотрение позволяет уточнить это расчленение и истолковать его.
Нулевой точкой отсчета в таком истолковании следует считать принцип отождествления остаточной категории естественного и предельной категории свободы, свойственный, на мой взгляд, классическому схематизму сознания. На этом основании в традиции классической философии утверждалась естественность свободы и свободоносность естественного, их непосредственная со-осмысленность и со-значимость. Ясно, сколь далекие последствия могло иметь для классики подобное осознание сути дела: вспомним в этой связи живые и поныне симпатии к естественному праву, естественно-историческому взгляду на общество и его историю, наконец, к мировоззренческой концепции естественного человека — мотивы, постоянно встречающиеся в европейском сознании от седой античности и до юной “новой левой”. В зависимости от исторического контекста одна из этих категорий могла обосновываться другой: свобода — естественностью или наоборот. Но дело сейчас не в мировоззренческой конкретности сознания, а в принципе — в принципе тождества остаточной и предельной категории. И он будет существенно неполон, одномерен, если тождество понимать буквально, как раз и навсегда предметно определенное соотношение сторон. Модально рефлектированнавя организация деятельности, не отрицая состояния их отождествления, вместе с тем, предполагает, во-первых, что мы умеем целенаправленно пользоваться и состоянием различия, а во-вторых, что мы рефлективно отделяем форму тождества-различия от того предметного и смыслового содержания, которое преформируется в выборе и перемене этих состояний.
Как осуществляется подобная организация? Прежде всего, через модификации содержания деятельности, т.е. через смену модальных характеристик ее составляющих в порядке подготоки действия и через основанную на этом смену способа деятельности в порядке исполнения ее. Существенное значение здесь имеют:
— артификация, посредством которой модально нейтральные, естественно осуществляющиеся предметы рефлектируются как модально активные, искусственные;
— оестествление, благодаря которому модально активные, искусственные предметы полагаются как естественные и таким образом модально нейтрализуются. Артификация и оестествление суть не что иное, как подготовительные действия сознания, оперирующего со смысловым и предметным содержанием деятельности (на основемодальной парадигмы и согласно ее структуре).
Вообще говоря, у всякой деятельности имеется и может быть выделена ее естественная часть, с опорой на которую деятельность и разворачивается. Естественное принципиально неустранимо из деятельности, но это нисколько не означает, что у естественного должно быть фиксированное предметное или смысловое содержание. Напротив, один и тот же предмет, одна и та же тема в разных состояниях деятельности могут осуществляться как в оестествленной форме (и тогда они непосредственно даны сознанию в форме неявной смысловой целостности), так и артифицированно (и тогда они подлежат рефлексивной проработке с помощью тех или иных знаковых средств). С другой стороны, естественная часть деятельности и ее неявное непосредственное содержание отнюдь не всегда соответствует системной деятельности в целом. У каждой деятельности предполагается свой собственный тематизм, вокруг которого она и организуется тематически, целеполагаясь к углубленной тематизации мира. Но тематизм деятельности не дан сознанию априорно, он, напротив, может и должен выявляться в опыте осуществляющейся деятельности. Рефлексивно известно лишь, что естественная часть деятельности слагается, с одной стороны, из того, что прямо относится к ее собственному тематизму, а с другой, из того, что привнесено в нее в силу непроизвольного оестествления посторонних для них предметов (элементов, функций, связей и так далее). Я разделяю установку на тематическую чистоту деятельности, согласно которой должно требовать радикального устранения чужероных тематических образований. Однако в опыте действованрия удовлетворить этому требованию не всегда предоставляется возможным: причина тому — принципиальная модальная неопределенность предметного содержания деятельности.
Артификация является тем способом рефлексивной организации деятельночсти, благодаря которому сознание способно выявлять и устранять свои непроизвольные оестествления, а с положительной стороны — способно отыскивать, закреплять и расчерчивать собственный тематизм. Последовательно применяя модальную рефлексию к различным аспектам предметного и смыслового содержания, снимая с него тем самым покров естественности, устанавливая рефлексивные созначения его с модальной парадигмой и, наконец,осуществляя осознанное оестествление, сознание обретает собственный тематизм той деятельности, с которой оно в данный момент сопряжено.
Прибегая к артификации, мы вместе с тем отказываемся и от простого отождествления остаточной и предельной модальных категорий, обретаем свободу деятельности, но ценой потери ее естественности; прибегая к оестествленрию, мы, напротив, отказываемся от рефлексивной свободы деятельности, находя — по тем или иным причинам — удобным ее естественное протекание. такова рефлексивная альтернатива модальной организации деятельности (в пределах отношения тождества-различия). Но этим дело не заканчивается, поскольку тут вступает в силу функция завершения и идеализации деятельности.
Модальное завершение деятельности осуществляется на основе понятия идеала, содержание которого мы сейчас вкратце и рассмотрим. Идеал есть та предметная и смысловая целостность деятельности, в пределах которой естественное и свобода рефлексивно неразличимы, где различие их снято и не возникает уже, где они соцелостны и соосмысленны, а не только рефлексивно созначены, как то было в случае формы тождеста-различия. Идеал — единое поле содержания, охватывающее различные его модусы в непосредственно осмысленное и предметно полное целое. Оппозиции внешнего и внутреннего, целостности и полноты, осмысленности и действенности в понятии идеала нейтрализованы, медиированы[23]. По отношению к ним содержание идеала предстает как простое и нерасчлененное целое. Но эта простота иного свойства, нежели у смысла, например, который по понятию также непосредственен: от смысла идеал отличается модальной завершенностью, совершенной исчерпанностью модального разнообразия деятельности.
Посредством идеала сознанию даны пределы осмысленного и действенного протекания деятельности, даны те условия, соблюдение которых обеспечивает сознательность деятельного освоения мира. И это касается не только внутреннего содержания одной какой-то деятельности, но всех ее внешних взаимоотношений с любыми другими деятельностями, взаимоотношений, особо ярко проявляющихся в проблемных ситуаицях освоения. Общественная среда весьма насыщена разного рода деятельностями, с которыми каждая их них находится в разнообразных отношениях взаимодеятельности. Понятие сферы, охватывающей одну автономную деятельность — не более чем абстракция, не способная заслонить собой существенной разнородности деятельностной среды. Ситуации освоения характерны тем, что в них намечается или происходит организация одной деятельности в целях другой или посредством другой. Освоение является, например, организация проектирования, управление проектирующими системами и так далее. В подобных ситуациях идеаторная  детерминация деятельности проявляется с особой силой: вполне естественная для автономного рассмотрения, экспансия обособившейся деятельности перестает быть естественной, как только мы начинаем рассматривать ситуации многих обособившихся деятельностей, также стремящихся к экспансии. Рефлексивное же наложение одной деятельности на другую задает лишь возможности взаимодеятельности, ее внешнюю комбинаторную структуру, но не определяет никакой новой действительности по существу. Освоение, на мой взгляд, есть прежде всего идеирование, выдвижение нового идеала, опережающего и завершающего сложившуюся ситуацию, пред-осваивающего ее.
Да не только в ситуациях освоения, а везде и всегда идеал не дан изначально, он может быть обратен и удержан лишь при известном напряжении жизнедеятельности, высвечиваясь из него.
Вместе с тем деятельность не тождественна идеалу, хотя и имеет идеаторную форму. В своем движении она может выходить за пределы, очерченные идеалом, не переставая от этого быть содержательной. А раз так, то на основе накапливаемого содержания может всегда произойти, и в самом деле происходит, изменение от предельного, очерчиваемого идеалом содержания. Это значит, что у идеалов есть своя история, своя культурная традиция.
Следует также отметить, что термином “идеал” у меня обозначается отнюдь не статуарно-статическая действительная структура, не форма успокоившейся деятельности, не косное тело еею Речь идет о прямо противоположном: о динамической целостности, энергиях и силах, благодаря идеаторному завершению изваяющихся в структурированные типы деятельности. Рефлексивно ориентируясь на тот или иной идеал, деятельность сохраняет свою целостность, становится воспроизводимой, сохраняет свою целостность, становится воспроизводимой, сохраняя в то же время и свою продуктивность.
То содержание, которое в полноте и целостности дано сознанию в понятии идеала, в сокращенной форме часто выражают в терминах аксиологических или нормативных. и в самом деле, говоря об идеале, мы подспудно подразумеваем и нечто очевидно ценное, и нечто неотвратимо должное. Однако ценность, созначаемая с возможностью, и норма, созначаемая с необходимостью, по отношению к модальной парадигме в целом и завершающему ее понятию идеала, — частичны. Классическое понятие идеала, при его постклассической проработке, полнее и содержательнее аксиологии и деонтологии.
 
Отношение между культурой и модально сопряженными деятельностями
 
Напомним наиболее распространенные типы определений понятия культуры:
— в социологии под культурой принято понимать систему обобществленных средств воспроизводства жизнедеятельности, обеспечивающих непрерывность (целостность) и полноту ее осуществления;
— функциональные составляющие культуры, именуемые культурными значениями, при этом обычно подразделяются на три основные типа, а именно: на нормы, знания и ценности (этот аспект культуры наиболее выявлен в культурологии, абстрагирующейся от обстоятельств социального функционирования культуры;
— в свою очередь, семиотическая трактовка культуры исходит из предположения, что материалом кульутрной системы являются знаки, организованные в значащие структуры, а функции воспроизводства деятельности и типы культурных значений суть функции знаковых систем и типы знаков;
— наконец, в филосовском определении культуры как отношения целостности (подлинности) человеческого существования к полноте бытия подчеркиваются смыслообразующие и смыслоудерживающие качества культуры, а сама она рассматривается как культура духовная — как цель и средство духовного созидания и воссоздания жизни.
Воспроизводство жизнедеятельности является отправной точкой культуроведческих и социологических исследований. Строго говоря, общественным бытием обладает лишь то, что тем или иным способом воспроизводится совокупной общественной деятельностью. Воспроизводство — осевой способ общественного бытия, лежащий в основе человеческой деятельности и всех ее предметных образований.
Важную роль в осуществлении воспроизводства играет сознание — его смысловые структуры и процессы. Роль эту можно прояснить, опираясь на понятия трансляции и реализации. В теории деятельности принято считать, что воспроизводство жизнедеятельности происходит, с одной стороны, путем передачи ее значащих структур и программ во времени (функция трансляции), а с другой, путем их реализации в конкретных ситуационных условиях действования. Вообще говоря, и трансляция. и реализация могут протекать и как естественный процесс, осуществляемый в какой-то естественной системе, и как искусственный, с применением какой-то к тому предназначенной деятельности. понятие воспроизводства охватывает все возможные сочетания естественной и культурной трансляции и реализации.
Основной культурный процесс, в котором обе составляющие вопросизводства естественны, протекает без активного участия сознания. Эта оестествленная часть жизнедеятельности — мир, освоенный деятельностью и включенный в нее как среда обитания: она всегда в наличии, неотвязно  присутствует перед нами как наше окружение и является источником материала и средств для разворачивания новой деятельности.
Напротив. остальные три типа воспроизводства протекают при непосредственном участии сознания: искусственные элементы его не только созначны с деятельностью, но и тематически определены, они существуют “в форме содержания”, как элементы культурно фиксированных тематизмов[24].На наш взгляд, из сказанного следует принципиальная созначность понятий сознания и воспроизводства: тематизмы, раскрываемые сознанием в деятельности (то, что считается обычно смысловым содержанием сознания) совпадают с тематическими элементами артификацированной трансляции и реализации. Отсюда ясно, что культура в целом, как совокупность средств воспроизводства, так же неустранимо содержательна (и есть, прежде всего, духовная культура), и что она содержит в себе и несет собой неопосредованные тематические целостности.
Именно эти моменты и схватываются в филосовском понимании культуры: смыслообразующие и смуслоудерживающие качества культуры суть нечто иное, как ее тематичность; опредмеченный в действительности основной культурный процесс и сама она, как среда обитания, — суть те отношения, которые опосредуют целостность (подлинность) человеческого существования и полноту бытия мира, скрытую от нас за покровом освоенного в действительности.
Возвращаясь к началу нашего рассуждения, заметим, что существование тематических отношений между культурой и проектированием онтологически оправдывает наше обращение к тематизму бесконечных возможностей.
Тематизм проявляется в полную силу в модально артикулированной деятельности, когда отчетливо и ясно размечены естественные и искусственные состояния ее, когда свобода определенно выражена в идеале и определяет пределы осмысленного завершения деятельности. Через предметную среду, в силу ее оестествленности (сознательной или непроизвольной), значение тематизма и вытекающей из него ценностной, а на самом деле идеаторной, ориентации попросту не может быть усмотрено.
Итак, содержание — та категория, в пределах которой раскрывается искомая нами связь модально сопряженных деятельностей и культуры. Отношения же между ними, зафиксированные выше, являются лишь отправной точкой рассмотрения, и не более. Весь вопрос в том, чтобы выявить и явно изложить тематизм каждого из названных типов деятельности и описать его как неустранимую часть культуры, как своеобразное средство воспроизводства ее.
Нам остается рассмотреть те общие выводы относительно деятельности проектирования, исследования и критики, которые прямо следуют из модального истолкования деятельности и тематической сопряженности сознания и культуры в понятии идеала.
Известно, что на современном этапе развития общества деятельности исследования и проектирования развиваются как две организационно интегрированные подсистемы общественного производства. Это значит, что произошло их отслоение от сферы культуры, в лоне которой они до поры до времени развивались. Наука и проектирование существуют двояко: и как организованные социально-поизводственные системы, и как культурно выраженные (и обеспеченные) типы деятельности. Что касается критики как типе деятельности, модально сопряженным с исследованием и проектированием, то ее роль остается значимой, поскольку без развития разнообразных форм критической деятельности невозможны идеаторное завершение и идеализация исследовательского и проектного процесса
Применительно ко всей тройке модально сопряженных деятельностей, сказанное означает, что в целях полноты развития необходимо всячески способствовать обособлению и институционализации критической деятельности. Практика разработки больших системотехнических программ подтверждает это повсеместно. Ввиду того, что эти разработки всегда связаны с задействованием больших материальных и человеческих ресурсов, а результаты их прямо влияют на направление и темпы общественного развития, большие системы всегда обладают качеством уникальности: отсюда потребность в обстоятельной критической рефлексии всех этапов системотехнического программирования и реализации программ. Обособление критической деятельности становится производственной необходимостью.
Применительно к тройке модально сопряженных деятельностей, сказанное означает, что в целях полноты развития необходимо всячески способствовать обособлению и институционализации критической деятельности. Практика разработки больших системотехнических программ подтверждает это повсеместно. Ввиду того, что эти разработки всегда связаны с задействованием больших материальных и человеческих ресурсов, а результаты их прямо влияют на направление и темпы общественного развития, большие системы всегда обладают качеством уникальности: отсюда потребность в обстоятельной критической рефлексии всех этапов системотехнического программирования и реализации программ. Обособление критической деятельности становится производственной необходимостью.
С другой стороны, последовательное превращение всех культурных форм деятельности в социально—производственные системы означало бы исчерпание культуры как средства воспроизводства и в пределе — ликвидирование ее. Этот прогностический абсурд показывает какую-то принципиальную неполноту принятых культурологических трактовок научно—технической революции. В чем здесь дело?
На наш взгляд, здесь сказываются первородные особенности системных концепций культуры, игнорирующих ее содержательно—деятельную природу. В разном смысле системная установка сегодня присутствует и в социологических, и в семиотических ее концепциях. Действительно, все системосообразные аспекты культуры, коль скоро они выявлены и сознательно освоены, как раз и являются той ее стороной, которая установочно подлежит социально—производственному задействованию. Однако распространенная системная установка такова, что эти аспекты, во-первых, описываются в оестествленной, недеятельной форме, а во-вторых, предметно, т.е. исключая тематические определенности.
Способ воспроизводства, адекватный научно—технической революции, предполагает иные расчленения:
— Культура выступает здесь прежде всего как тематическая целостность, как поле духовной деятельности идеалообразования (момент созначности понятий воспроизводства и сознания  ;
—  Те темы, которые признаны в культурной деятельности актуальными относительно идеала, подлежат далее проблематизации, и этим путем устанавливаются общественно значимые проблемы деятельности (момент применения модальных парадигм к выбранным темам и сопряжения их с принятой типологией деятельности);
— Наконец, когда проблематизация осуществлена и важнейшие проблемы назначены, осуществляется системная организация типовых деятельностей для решения назначенных проблем социально—производственным путем.
По счастливому стечению исторических обстоятельств, дизайн был и остается полигоном для опробывания новых методологий деятельности. Софункционирование проектной, исследовательской и критической деятельности в дизайне уже сегодня таково, что позволяет поставить вопрос о новых способах организации общественного воспроизводства, адекватных как процессу научно—технической революции, так и содержательно—деятельной природе культуры. В этом и состоит одно из культурных достояний дизайна.
 
 

[1] Формы интуитивистской трактовки дизайна чрезвычайно разнообразны. Сюда относятся и попытки подводить его под очередные «измы» (поп-арт, кинетизм, «бедное искусство», кич или психоделическое искусство), и возрождение декоративистского отношения к дизайну как станковому проектированию, и опыты психоаналитического истолкования символизма предметной среды, и онаученные программы построения дизайна на психотехнической или культур-антропологической основе. Не оценивая этих попыток самих по себе, я обращаю внимание на то очевидное обстоятельство, что все они отказывают в доверии чисто системному и системотехническому обоснованию дизайна и требуют (неявно, конечно) иной манеры его обоснования, построенной по образцу гуманитарного, а не научно-технического знания.
[2] Выявление и описание тематизма деятельности, по сути дела, предшествует проблематизации и решению проблем. Когда тема выявлена, ее переработка в проблему начинается с применения категории и нахождения тех категориальных определений, которые составляют материалы мышления, решающего проблемы.
[3] Генисаретский О.И. Место критики в системе суждений об искусстве // Декоративное искусство СССР. — 1972. — № 6.
[4] Мы не имеем цели подробно рассмотреть структуру художественной критики. Она для нас — известный всем образец критической деятельности вообще, образец, ориентируясь на который, можно понять критическую роль ценностей в любой сфере жизни. Мы просим читателя далее следовать по маршруту термина «ценность», имея в виду ценности произвольного рода, а не только художественные, и критику любой деятельности, а не только художественной.
[5] Мы отвлекаемся сейчас от таких форм оценочной деятельности как экспертные (или административные) оценки качества. Поскольку они организованно интегрированы в дизайнерские учреждения и строятся на технический манер, постольку их критическая функция остается скрытой, приглушенной. Однако нетрудно было бы показать, что и тут реализуются нормы критики как деятельности.
[6] Термин «вещь» здесь и далее принимается категориально и обозначает предмет дизайнерского проектирования любого масштаба — вплоть до предметной среды в целом.
[7] Эта двойственная критика опирается на опыт искусства и философии. Когда искусство высвободилось в самостоятельное занятие и — в высших своих проявлениях — стало сознанием, проектирующим и критикующим жизнь, оно вступило в диалог с художественной критикой (и с эстетическим сознанием), из которого и развивается общезначимый художественный вкус. Не будь взаимной поверки художественного делания и критического суждения, выражение замысла в художественном произведении никогда бы не пришло в согласие со зрительным восприятием.
[8] Типологическая процедура, выраженная здесь в табличной форме, вообще такова, что не способна фиксировать проблемы. Она применяется для внешнего очерчивания и внутреннего расчерчивания смысловых целостностей и фиксирует лишь совокупность тем, содержательных узлов, подлежащих дальнейшей проблематизации. Поэтому всякая типологическая схема неминуемо условна и может оцениваться на содержательность лишь в свете своей последующей проблематизации.
[9] Я предпочитаю термин «модальная парадигма» термину «система модальных категорий», поскольку в последнем предикат «система» навевает нежелательные ассоциации с системным подходом, совершенно неуместные в отношении модальной проблематики. Поскольку системный подход преимущественно служит делу последовательной объективации, он концентрирует внимание на проблемах описания объекта, а не деятельности, к чему призвана теория модальностей. Отделив предварительно одно от другого, далее следовало бы особо соотнести концептуальные средства системного описания объектов и модального описания деятельности, но эта задача выходит за рамки данной работы.
[10] Мамардашвили М.К., Соловьев Э.С., Швырев В.С. Классика и современность: две эпохи в развитии буржуазной философии // Философия в современном мире. Философия и наука. М.: Наука,1972 г.
[11] Монизация — тематическая процедура, согласно которой некоторая частная значащая структура (модель) постулируется как модель мира в целом. При этом содержание ее рефлексивно замыкает пространство сознания и служит своего рода онтологическим этилоном для истолкования всех частных моделей. По смыслу своему понятие модели мира равнозначно понятию монистической картины мира (будь то философская система, миф или художественная концепция), однако, в отличии от них, модель мира — итог явной работы мышления, основанной на применении процедуры монизации.
[12] Что касается последнего, то мне хотелось бы сослаться на редкие в наше время и в нашем месте слова, принадлежащие М.А.Лифшицу: «Диалектический материализм есть теория абсолютной объективной истины… Истина реального мира вокруг нас находит себе отражение в бесконечном многообразии явлений человеческого духа, она раскрывается в его противоречиях, растет в сознании людей при определенных условиях места и времени, а потому не лишена отпечатка стихийности всякого материального процесса. Но каковы бы ни были черты слепого движения в самом сознании людей, двум разумам не бывать, а одного не миновать» (Лифшиц М.А. Карл Маркс. Искусство и общественный идеал. М.: Художественная литература, 1972).
[13] Здесь вновь обнаруживается связь тем модальности и идеализированности деятельности, отмеченная ранее. И это вполне естественно, ибо романтизм, разыгравший мотив бесконечных возможностей, типологически и стадиально близок классическому схематизму сознания.
[14] Лейбниц Г.В. Монадология // Антология мировой философии. Т.2. М.: Мысль, 1970.-С.475.
[15] Гегель. Энциклопедия философских наук. Т.1. М.: Мысль, 1974.- С.83.
[16] О существенном в этом контексте противопоставлении институциональных и организационных форм деятельности см.: Генисаретский О.И. Методоогическая организация системной деятельности // Разработка и внедрение автоматизированных систем в строительстве. Теория и методология. М.: Стройиздат, 1975. — С.414 — 425.
[17] Утверждая это, мы, среди прочего, стремимся подчеркнуть общезначимость модального мира, не утраченную им и после высвобождения из структур познавательной установки. Персонификация познавательного отношения, тот факт, что оно подлежит обязательствам социокультурного института личности, нередко приводило к ударению на субъективном характере модальных категорий, что известно хотя бы на примере Канта (Кант И. Критика чистого разума // Сочинения в 6—ти томах. Т.3.- М.: Мысль, 1964.- С.111-112). Зная о восполняющей и идеализирующей функциях модальностей, мы не должны принимать такой трактовки вопроса просто на веру, но должны, напротив, выяснить ее установочное значение, приняв новые предпосылки.
[18] Генисаретский О.И. Методоогическая организация системной деятельности // Разработка и внедрение автоматизированных систем в строительстве. Теория и методология. М.: Стройиздат, 1975. — С.502.
[19] Там же, с. 431.
[20] Объявлением я называю тематическое действие, вербально эксплицирующее смысловую целостность некоторого состояния сознания; слова, заключенные далее в кавычки, — как бы портрет состояния, предполагающий понимающее отношение, а вовсе не авторское мнение относительно содержания объявляемого понятия. Объявленное состояние подлежит далее дискурсивной рефлексии и есть источник решений по всем относящимся к нему вопросам.
[21] Забегая вперед, заметим, что типоплогически различимы четыре значения модальной категории свободы: совершенная свобода оспособления, внешняя свобода остранения, внутренняя свобода отождествления и остаточное несвободное состояние связанности.
[22] Названным действиям, однако, далеко было до диалектики. недаром философию просвещения (до Канта) диалектика подозревала в метафизичности. Имитируя эти действия и отношения, мы, конечно, не должны принимать их в смысле истины, но должны уметь их усматривать и знать их источник. Так, удаление традиции из культуры есть процедура, созначная с принципом “необходимое положительно, необходимое отрицательно”, очевидно, связанным с самодостаточностью катектической установки (вспомним ряд: необходимость — норма — смысл — целостность — воспроизведение — потребность — удовлетворение). Воистину, традиция противна наслаждению.
[23] Нейтрализация оппозиций — отношение (или действие), обеспечивающее возможность внешнего применения ее к некоторому целому, при фактическом внутреннем отсутствии ее в этом целом. Оппозиция нейтрализуема, если внешнее применение ее возможно, а внутреннее не необходимо, случайно. Медиация же — отношение (или действие), состоящее в том, что некоторая оппозиция замещается одноименным с ней предметом, нейтрализующем ее. Отношения эти равнозначны со снятием противоречия в диалектике, сохраняющим содержание снимаемой категориальной формы при замене ее на другую, более развитую форму.
[24] Сознание, о котором идет здесь речь, —  это общественное сознание; как таковое, оно — достояние общества в целом, не принадлежит ни одному из его членов и составляет свернутую структурную основу индивидуального человеческого сознания. В данном рассмотрении, поскольку речь идет об общезначимых типах деятельности, мы намеренно отвлекаемся от антропологической стороны дела.

Поделиться в соц. сетях

Опубликовать в Google Plus
Опубликовать в LiveJournal

Добавить комментарий