PROMETA

К антропологии стратегического // Архив автора

Автор: Генисаретский О.И.
Источник публикации: Архив автора

 

Наша секция называется «Человеческое измерение будущего миропорядка». Вначале скажу несколько слов о хронологии одноименного проекта, которому уже более 10 лет.

Его первым событием была конференция, проведенная в 1995 году в Иерусалимском университете религиозно-культурным диалогом «Лицом к лицу» и международным фондом «Культура и будущее России». Затем состоялись два симпозиума: «Диаспора в современном мире» и «Многообразие духовных традиций и единство образовательного пространства» в Москве. Итоги этих двух симпозиумов опубликованы в материалах Института культурного и природного наследия. Затем — гуманитарный симпозиум «Открытие и сообщаемость культур» —  в рамках фестиваля визуальной антропологии в Салехарде в 1998 г., а также в 1999 г. Круглый  стол на ту же самую тему Российско-Финляндского симпозиума «Поверх времени: культурное общежитие славян и угро-финских народов» в Петрозаводске. И то, что сегодня нам будет представлено – новая   фаза развития проекта «Человеческое измерение будущего миропорядка». Настороженные взгляды из аудитории свидетельствуют о том, что мы на верном пути.

 

Буквально несколько слов о концептах, входящих в название проекта — о «будущем миропорядке» и его  «человеческом измерении».

 

Почему — «будущий миропорядок»? Во-первых, мы непосредственно ощущаем эффекты глобализации, признаем сам ее факт, хотя не  все считают удачной его концептуализацию под именами «миропорядока», или «мирового порядка». Это, скорее, — риторическая конструкция, как правило, употребляемая в нашей публицистике с негативными коннотациями.

 

Неудачная концептуализация? А я думаю, что несхватываемость  феномена миропорядка объясняется тем, что это не концепт и не проект, а в своем истоке  — стратегема, во всяком случае, в том виде, в котором это словосочетание появилось в послевоенной Европе.

 

Вы знаете, что проект объединенной Европы родился в недрах антифашистского сопротивления, прежде всего французского, и был ответом либеральной Европы на корпоративный национал-социалистический вызов. И то, что происходит сейчас в Европе (куда нас приглашали и, вроде бы, еще до конца не перестали приглашать, как в общий дом), это — стратегема, родившаяся в недрах великого противостояния по поводу судьбы корпоративизма в Европе и в мире. Вот очень важная для меня констатация: обсуждая этот сюжет, нельзя начинать разговор в рамке проектной и концептуально-исследовательской. Только ощутив специфику корпорально-стратегического горизонта мировых процессов, как такового, к этому феномену и эффекту можно мало-мальски подступиться.

 

И, напротив, заниматься стратегическим, к чему сейчас склонен менеджмент всех мастей, — это значит, в первую очередь, сконцентрироваться на том или ином сознавании, понимании будущего миропорядка. Стратегическое как подход, как переход к самоорганизации всякой мыследеятельности, стратегическое как горизонт – это направленность на сознавание, понимание и знание того, что из себя являет сам миропорядок. Таким образом, это — связка, единство объекта и подхода в деятельности.

 

Именно поэтому стратегический подход к чему угодно и где угодно – это не данность, не функция, не какая-то система деятельности, которую надо куда-то внедрить, внести. А  то, что, следуя самой логике этого действия, продвигаемо, то, что нами продвигается («продвижение» — в смысле «промоушн»). По мере погружения в эту стратегему, она нами или кем-то «продвигается». Поэтому здесь первично не «что такое?» (допустим, миропорядок или стратегическая система), а «как и зачем?», и, соответственно, «для кого?». В этом состоит рефлексивность и субъектность стратегического.

 

Ну, и, наконец, почему «человеческие измерения»? Потому что, как мне представляется, как нампредставляется, реальность стратегического — это не реальность системотехнического толка. Это не функции, не подсистемы, не процессы, не структуры, ни что иное внутри системотехнического, или системно-практического взгляда. Это горизонт, относящийся к «нерукотворным» возможным мирам, к возможным деятельностям в них, и к возможным лицам, или субъектам действования. То, что обретает реальность во всех возможных мирах для всех возможных лиц. Отсюда и моя постановка вопроса об антропологии стратегического: о тех фигурах человечности, в которых этот горизонт приоткрываем для всякого мыслящего и действующего человека.

 

Одной из распространенных форм редукции в стратегической системотехнике, является концепт стратегического управления. Мысль многих удобно «плещется» в плену этих концептов, выработанных в западных университетах, где стратегическое стало предметом знания, редуцированным к менеджменту, к определенной менеджеральной нравственности. Так что вопрос о стратегическом сегодня – это вопрос о судьбе менеджерального проекта как такового, который продвигают в мире, прежде всего, университетские интеллектуалы, не желающие идти в соответствующей корпорации. Не имея доступа к реальности стратегических решений, они в порядке компенсации этой своей недопущенности, разрабатывают и продвигают менеджеральные концепты и затем сбрасывают их в реальность нашей жизни. Со времен второй мировой войны, начиная с исследования операций, а затем системного подхода, мы видим постоянный сброс концептов и программ сугубо интеллектуальных, рожденных и живущих прежде всего в университетских корпорациях, а не в практике системной мыследеятельности. Это какая-то превращенная форма современного интеллектуализма: надувания щек и продвижения своих умственных продуктов в деловой мир, где их, кстати сказать, не шибко ценят, особливо в тех же Соединенных Штатах.

 

И вот, вместе с валом литературы, посвященной менеджменту, мы заодно заглотнули и распространенное ныне понимание стратегического, как относящегося сугубо к реальностям сферы управления, планирования и других системотехнических деятельностей. Тем же, кто мало-мальски всерьез склонен относится к креативным возможностям мыследеятельности, первым делом стоит отрефлектировать это обстоятельство и выйти из плена этой сервилистской концептуалистики.

 

Далее стоит обратить внимание на то, что реальность стратегического – это также реальность стратификации, что стратегемы созначны стратам. Это соображение близко  концепции М. Фуко об обществе контроля и о власти  как дисциплинарной реальности. Суть вопроса  тут состоит в том, что от государства, как реальности, выросшей из области Божественного права, от государства, которое затем несло на себе еще какие-то отблески мистифицированного, то есть наделенного некоторой метафизикой и мистикой власти, совершился исторический  переход к государству, как сугубо дисциплинарной реальности, основанной на более или менее жестком контроле за установленным порядком. Учет и контроль – вот что было написано Лениным на скрижалях социализма.

 

И здесь оказалось, что стратегемы наращивания властной дисциплинарности связаны со стратификацией, с появлением тех или иных страт, которые дисциплинарную власть друг по отношению к другу реализуют. Поэтому, кстати сказать, стратегическая мысль сначала проявилась, во-первых, как архитектоника больших пространств (империй, например) и, во-вторых,  пространств, архетипически артикулированных. Отсюда понятен интерес стратегического планирования ко всякого рода «гео-» — геополитике, геоэкономике и всяким прочим геоглобалиям. Однако это не базовый принцип стратегической мысли, а скорее боковая ее ветвь.

 

Гораздо ближе к сути дела, на мой взгляд, та её проблематика, которая в проекте Новой Европы известна под названием «принципа субсидиарности». А он говорит о стремлении к тому, чтобы властные акты, — властные полномочия, управленческие функции и ресурсы передавались региональным и местным сообществам, социальным, этнокультурным и конфессиональным группам, и тем самым приближались к человеку. Это стремление выражено в известных слоганах «Малое — прекрасно», «Мысли глобально – действуй локально».

 

Вместе с тем, — как раз на фоне государственно-общественных трансформаций, заданных принципом субсидиарности, — стал давать о себе знать встречный процесс, принципиальную основу которого можно обозначить термином транссидиарность. Это процесс, в ходе которого  властные полномочия, управленческие функции и ресурсы продвигаются к целостным организованностям (миропорядкам) общественных, государственных и межгосударственных системам,  образующим – чаще всего неопознанные и практически неосвоенные – поля мыследеятельности, обозначенные невнятным пока словом «будущий миропорядок».

 

Хотя, судя по всему, оно более подходило бы для обозначения того, на что намекает концептглокализации, совмещающий в себе возможности обоих логических ударений: на локальном и глобальном, субсидиарности и транссидиарности.

 

Гипотетически можно полагать, что именно в таком сдвоенном динамическом пространстве определяется судьба стратегически-корпоративной мысли и соответствующей ей деятельности. 

 

 

 

Далее. Стратегическое несомненно имеет дело с рисками и опасностями, с одной стороны, и с шансами и надеждами, с другой. И здесь располагается источник всяческих «страшилок», коими любят пугать нас алармисты всех мастей: тут тебе и страх Божий, угрюмых консерваторов, и «веселый роджерс» у туристов-инноваторов и игры трансгрессоров с преступанием всех и всяческих границ. Здесь же исток различных архетипов деструктурности, которые почти автоматически генерируются нашей словесностью.

 

Помните архетипические образы, которыми пестрила все время наша печать, как то: обрушиваниеСоюза, обрушивание власти, обрушивание рубля. Стояло цельное здание, стояло  и … вдруг оно рушится сверху вниз.  Почти тот же пафос, что у пророка Даниила: «они обрушили на себя Небеса!». Или, распад и  разлетание:  разбежались в разные стороны республики СССР, регионы разбегаются, — взрыв и осколки во все стороны летят! И размывание с  вымыванием: вымывание рубля, вымывание нравственности. Это примеры спонтанно генерируемых пространственно-структурных архетипов, которыми в условиях повышенного риска, опасности реагируют на спонтанные сдвижки в миропорядке, в его страновых и региональных проекциях. Воспринятые без рефлексии, без  психоаналитической проработки того, что за архетипика проецируется со дна бессознательного, они заставляет нас так именно, а не иначе  реагировать на ощущаемые тектонические сдвиги; без понимания того, что эта образность, по большей части,  всего лишь,  реализация архетипов бессознательного и к реальности происходящего квалифицирующего отношения не имеет. Это проекции наших собственных страхов, реакция на риски, но не усилие хоть как-то справиться с ними.

 

И последний тезис, который я позволю себе сейчас произнести о стратегическом: если угодно, тайна стратегического в мыследеятельности состоит в том, что у него нет собственного содержания. Мысль и деятельность в стратегическом горизонте не имеют собственного особенного содержания, но зато имеют свом собственную материю. Стратегии имеет дело с корпоральностью, как таковой, — а выражаясь метафорически,  можно сказать — с особого рода телестностью, а именно с юридической телесностью[1]. А с точки зрения субъекта, или носителя деятельности— со всевозможными идентичностями и идентиками.

 

Та что речь идет о единстве стратегического и корпорального, составляющего ядро, всей обсуждаемой мною сегодня проблематики. Для тех, кто еще не потерял интереса к философской мысли, укажу на близость этого единства к сформулированному Гегелем в «Феноменологии духа» принципу тождества субъекта и субстанции. А после как было отмечено им в «Эстетике», состоялось исчезновение субстанционального содержания и на сцену истории вышел homo humanus, то есть человек человеческий (самодостаточный в совеем существовании, деятельности и мысли) раскрылась собственно антропологическая проблематика и стратегического, и корпоративного горизонтов мыследеятельности.

 

И в то же время исчезновение субстанционального содержания, -согласно принципу тождества субъекта и субстанции,-  означало тоже бы угрозу угашения субъектного модуса обеих горизонтов. Громкие  тезисы XX века о смерти субъекта, смерти автора и даже человека были лишь повествовательным раскрытием, вербализацией ранее промысленного Гегелем.

 

Отсюда пафос тех работ, с которыми я, со своей стороны, вошел в эту тематику «свободы сознания в мифопоэтической традиции», и где утверждалось, что свобода сознания/воли, свобода ценностного самоопределения питается мифопоэтическими составляющими идентичности. Они были и остаются питательной почвой как либерализма, так  и консерватизма, что хорошо знал А. С. Пушкин, которого кн. Петр Вяземский назва либеральным консерватором. Об этом знали все мало-мальски повзрослевшие люди, того времени, достигшие самостояния.

 

И даже тогда, когда  приверженность свободе, стала атрибутироваться либерализму, как «изму», речь все-таки шла не столько о праве собственности или свободе торговли, сколько о свободе деятельности как таковой, проходившей под именем предпримательства.

 

---

 

[1] Подробнее об этом метафорическом представлении корпоральности см. мой текст «Метафоры корпоральности» на сайте:  http://prometa.ru/olegen/publications/140.