ЗАМЕТКИ ОБ ОНТОПСИХОЛОГИИ ПРОТОИЕРЕЯ БОРИСА НИЧИПОРОВА

СОБЫТИЕ РОССИИ И ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ДОСТОИНСТВО: ЗАМЕТКИ ОБ ОНТОПСИХОЛОГИИ ПРОТОИЕРЕЯ БОРИСА НИЧИПОРОВА

Автор: Генисаретский О.И.

  Назвав свое сообщение «Событие России и человеческое достоинство», я имел в виду, что Россия не только страна или государство, но и явление во времени – космическом, социальном, культурном,– во всяком мыслимом времени, значимом для нашей с Вами исторической судьбы.Так понятое событие не принадлежит только настоящему, и не расположено между прошлым и будущем. Будучи стянутым в собственную, плотную и полную цельность, оно включает нас, — ощущающих к нему (событию) и к ней (России) свою причастность, — в каждом (этого события)  мгновении, и в полноте его вечности.Вспомнить же о событии России на Чтениях памяти протоиерея  Бориса Ничипорова стоило еще и потому, что сам он также был и остается заметным русским событием, оставившем по себе впечатление глубокое, светлое, хотящее быть понятым и длимым.Увидев вновь, — увы, на фотографии только, — улыбку о. Бориса, я  осмелюсь пожелать нам, чтобы эта наша встреча была радостью о жизни, замыслах и дерзновении человека, столь рано ушедшего и столь много сделавшего. Радостью, потому что, слава Богу, не только память о нем жива, но и надежда наша на жизнеспособность дел, им начатых.

Человеческое достоинство

В том событии, каким стал для многих о. Борис, была составляющая самоочевидная [до неузнаваемости] и неотменно яркая,  – стояние за человеческое достоинство.Помимо того, что протоиерей Борис Ничипоров  — замечательный  ученый, педагог, священнослужитель, он еще и человек, всей энергией своей боровшийся за человеческое достоинство: воплощенное  в детях, которых он приводил в Церковь; в соработниках и близких своих; в  людях, живших окрест Храма, где он служил. И за свое достоинство, на которое слишком много покушалось в жизни его.  Борьба эта была, смею  сказать, непростой, и всяк, кто знал покойного, знал и эту не самую светлую сторону его жизни. Было бы большим лукавством говорить сейчас елейно, с этакой томностью в очах… но будет верно с энергичной радостью упования: той, которой одарил нас Господь во встречах с о. Борисом.Заметки, всего лишь заметки. Надеюсь, память наша будет долгой и будет пытливо-познающей памятью. Всех нас, кто заинтересован в плодах творчества о. Бориса, ожидает большая толковательная и познающая работа, чтобы понять его замысел об онтопсихологии, как сам он определил жанр своей творческой психологической и церковно-педагогической работы. Работа будет долгой потому, что это — замысел сильный, насыщенный творческой энергией, но далеко не очевидный. Вот только сегодня многие впервые возьмут в руки текст о.Бориса о творчестве Б.Гребенщикова. Будут и следующие такие открытия. Еще более их будет в процессе нашего вникания в то, что, собственно хотел познать, сотворить и донести до всех нас священник Борис Ничипоров.

Духовное народничество

Заметная часть его усилий несомненно являет нам о. Бориса как выдающегося, и я бы сказал, тонкого  патриота, человека России, для которого Тверская земля, жителем и служителем  которой он оказался, язык русский, на котором мы говорим, и сама душа наша стали  предметом светлой, заботливой страсти и ревности, справляемой по праву любви и понимания.Я думаю, — и эта моя гипотеза, которой я хотел бы с Вами поделиться, — что онтопсихология, как мыслил ее себе о. Борис, — замысел не столько академический, сколько народнический.Да, о. Борис принадлежал к тому, как сказал бы Ф.М.Достоевский, поколению русских мальчиков, которые, придя в Церковь, оказавшись в глубинной России встретили найденную здесь жизнь с открытой душой, прилепились к ней всерьез и навсегда.  Это было своего рода духовным народичеством, не тем мечтательного народничеством, что выросло из усадебного славянофильства, вне тягот крестьянского труда,  и не хождением в народ социал-революционеров. Это народничество «после всего»: после мученичества верных сынов Русской Православной Церкви, после ГУЛАГа, после убийства Помазанника Божьего, Государя Императора и членов его семьи, ныне причисленных к лику святых. Это куда более зрелый плод нашей мысли  и нашей жизни, вызревший и проявивший себя к  концу XX.Пришло время наново вникать в серьезность нашей поместной жизни, из нее самой, из взятой на себя серьезности жизни,  вырастить оправдание человека (антроподицею, говоря словом о. Павла Флоренского), в ней самой, без займов иноземной мысли, утвердить человеческое достоинство.Менее всего это было побегом «в глушь, в Саратов» — от сложностей изолгавшейся «Москвы-блудницы». Куда более —  уверенность в  том, что историческая Москва, московская Русь возвращается к себе самой[1]. Это был не просто жест, поколенческое движение души, но  глубоко  внутренне  прочувствованный, и промысленный выбор.Мне кажется, замысел об онтопсихологии о. Бориса Ничипорова, как и другие стороны его жизни и творчества был разговором — с самим с собой — в оправдание этого народнического  выбора, и в обоснование и раскрытие его — для всех нас. И потому слова о. Бориса, повороты  его мысли  требуют внутреннего отклика от всех, кто и впредь будет соприкасаться с его жизнью и творчеством. Это – вызов, и вызов весьма  сильный.Я думаю, что и тем, кто не принимает этого вызова, — а таких, не станем лукавить, найдется немало и среди психологов, и среди священства, — придется с прозвучавшим вызовом так или иначе посчитаться. Было бы пошлым равнодушием замалчивать его.Упаси Боже, я  не к тому веду речь, чтобы онтопсихологию протоиерея Бориса Ничипорова признать за  каноническую версию православной психологии. Я просто считаю делом чести тех, кто принимает серьезность духовного народничества,  постараться раскрыть этот замысел в его правде и полноте.Сам же о. Борис говорил: «освоение духовной и исторической тайны родного края, дома, семьи, отцовства, если это отец, и материнства, если это мать, сыновства, если это сын,  языка и души составляет задачу каждого человека».Сам он посильно, — а сил у него, казалось, было не мерено, – старался сие таинственное краеведение и времеведение практиковать всячески. Быть может, в этом именно боле другого сказалось  его со-бытие[с нами]. И я уверен, оно не пройдет незамеченным.И надеюсь на это, что глубина осмысления и объем сил, которые будут вложены  в понимание сделанного о. Борисом начнут-таки  нарастать. В первый раз собраться на Чтения памяти легко. На первую годовщину и даже на вторую легко, дальше терпеливое усилие понимающей любви потребуется …  Ну что ж, что дальше будет, увидим!

Оправдание творчеством

В русской мысли начала XX в. стало складываться направление православной антропологии, названное о. Павлом Флоренскиманпроподицеей, оправданием человека. К чему закатывать глаза при каждом произнесении слова «человек»,  когда все мы и каждый из нас  еще только должен быть принят и оправдан в своей  наличной человечности.Священник Павел  Флоренский  продолжал традицию жанра, завязавшуюся   изданием  «Оправдания добра»  В. С. Соловьева в 1897 г. [2]  и   продолженную «Оправданием творчества»  Н. А. Бердяева[3] в 1910 г.: сначала в работе над «Столпом и утверждением истины»[4], а затем — уже во второй половине 10-х и особенно в 20-х годах —  в его антроподицеи, посвященной оправданию человека и культуры[5].Скажите, разве не помним мы с детства, эту издавна звучащюю в нас все-оправдывающую-правду? Правду-истину  и правду-справедливость, о не сводимости  которых друг к другу тогда же напомнил русский социолог Н. К. Михайловский? И правду-красоту, процветшую в московской калакагафии (прекрасноблажии) XV столетия[6]?Так не была ли антроподицея философским и богословским  раскрытием прав[д]оверия и прав[д]олюбия, сохраняемого народным преданием?  Правдой такой же высокой пробы, как и правда о Святой Руси, сохранявшая веками именно этим преданием и до сих пор звучащая в титулатуре патриарха Русской Православной Церкви. «Русской правдой»  назывался  первый свод нашего законодательства. Да и вообще слово «правда» – одно из самых исторически судьбоносных слов не только нашего родного языка, но и всей нашей жизни.Оправдание – слово той же чистой породы. Напомнив об этом, я хотел бы сказать, что оправдание творчеством, — это путь, которым звал идти – и шел, когда это ему удавалось, — о. Борис Ничипоров.Созданный им культурно-образовательный центр «Новая Корчева», стал для сотен детей «настоящей школой православного духовного возрастания»[7]. Но ведь  стал он ей такой школой не как место учительной проповеди (не всегда уместной за оградой храма), а как место вовлечения в творчество, где именно опытом  творческой причастности к жизни поддерживается духовный и личностный рост молодого человека.Только через приложенное усилие, через осязаемую издержку сил и  ощутимый результат её – только так обретаются знания и  умения, только так происходит обучение и обновление навыков жизни. Это вот  делалось на наших глазах на протяжении доброго десятка лет и не могло не дать добрых плодов!Оправдание в творчестве – конечно не только о детях, позванных в духовное возрастание. Таковым был и  он сам, о. Борис, в своем дерзновении творить новую психологию, новое  знание и новый опыт о человеке.Можно сказать и так: опыт «Новой Корчевы» — это уже оправдание не столько творчеством (к жизни прилагаемом как бы извне), сколько  творческим присутствием в самой жизни – повседневной, обыденной, где не оставишь на потом «всякие житейские попечения», а должно с ними справиться.Едва повернув голову в сторону человеческого достоинства, я не вольно как то употребил слово «борьба», чреватое штампами советских времен,  вроде «бороться и искать, найти и не сдаваться», а то и «битвой за урожай». Но и избежав их (с трудом), никуда не уйти от той агональности жизни, что этимологически сродни и спортивному состязанию, и военному сражению, и предсмертной агонии. Помните, о чем было сказано: «А поле битвы – сердца людей»? Да, о подвижничестве умного делания, о невидимой брани … и о скорбях, о невидимых миру слезах.Не пропустим торопливо и те многие преткновения, что  приходилось одолевать о. Борису  со стороны светского ученого сообщества, и, что греха таить, со стороны собратьев по церковной корпорации.Он снес их терпеливо, но не лучше ли было бы, будь их хоть чуточку меньше?Впрочем, это уже — «ремесло жизни», как говаривал о. Павел Флоренский. Терпкая и тугая вязь ее.А ремесло это, как и келья, — по слову преп. Никона Радонежского, — «закона не имат»[8].

Простота и глубина

Перечитывая тексты протоиерея Бориса Ничипорова, нельзя не обратить внимание на то, что пред тобой – интереснейшие документы живого русского языка конца XX-го века. Может, большая часть зерен предложенной онтопсихологии —  в строе его речи, в сочетании прозы и мифопоэтического символизма, в сосложении поэзии и правды.Одно дело – творческий замысел ученого об онтопсихологии как научно-психологической дисциплине. Эту сторону дела читатель будет судить методологически.   Совсем другое – языковое воплощение замысла на уровне отдельного слова, предложения, абзаца. И тут нас ждет много славных оборотов речи, за которыми – шаги вдумчивой, прочувствованной мысли и свидетельства отеческой (пастырской) совести.Я не стану сейчас подробно цитировать, как ни хотелось бы. Тут должна быть проделана обычная, усидчивая работа филолога, и она, надеюсь, будет сделана. Но на  одной особенности литературного опыта нашего автора все же остановлюсь, поскольку она тесно соприкасается  с его духовным народничеством. Имею в виду сдвоенную тему простоты и глубины.При всей немалой учености и компетентности как психиатра, психолога и педагога, о. Бориса придерживался, казалось бы, странного  для разночинного интеллигента конца XX в. умысла стать простецом. Быть простым и глубоким сразу.Отчасти это конечно вызвана было просто жизнью в Селихово и Конаково, а это хоть и не дальняя глубинка, но ведь не километрами же измеряется строй русской жизни,  а нравственно-бытовой наличностью её,  — языковой, душевной не в последнюю очередь.Воплощение в простоте — это и поиск языка, на котором можно говорить с каждым, со всеми и с каждым. Я помню одно из сетований его о том, как трудно на исповеди, и в частных беседах бывает с прихожанами порою говорить из-за бедности, замусоренности их языка. И в самом деле,  часто Эллочка Людоедка – ну просто филолог с богатейшей эрудицией, если судить по количеству невнятицы свукоизвлекаемой из уст давно не опохмелявшихся граждан великой державы. И придя в храм, он и их не всегда произнести в состоянииможет.Радение о языке: было у о. Бориса такое усилие – поиск слова всепроницающего. Он стал искать его очень сильным способом. Его язык не был какой-то особой приоградной, околоцерковной «феней», сленгом, то ли молодежным, то ли «бизнесовым», то ли приблатненным. Он искал простоту, — Вы только вдумайтесь, — в поэзии А. Пушкина, А. Блока, О. Мандельштама, Б. Пастернака, в песнях Б. Гребенщикова, но и в  былинах, сказках и, разумеется, в церковной словесности. Это само по себе вызывает немалое удивление: как это,  книга, которая претендует на статус научного психологического исследования, наполовину наполнена стихами?Здесь я с радостью должен произнести похвалу Владимиру Петровичу Зинченко (к сожалению, в его отсутствие), подавшему пример о. Борису своей редкой по наши временам книжицей «Возможна ли поэтическая антропология?». Она, по признанию самого о. Бориса, дала ему толчок к занятиям  психологической герменевтикой поэтических текстов: сначала О. Мандельштама, затем  естественно Пушкина и других русских поэтов. Очень важно суметь услышать совет из уст авторитетного для тебя человека. И он услышал, и стал читать, и открыл для себя поэзию как источник знания и мудрости.Почему так? Да потому, что именно поэты, особенно гениальные поэты, являются подлинными экспертами в вопросах языка и языкознания, в том, что такое внутренняя правда, простота и естественность языка[9]. Сделать такой выбор мог только духовно очень богатый человек, не побоявшийся этой довольно трудной работы – толкования к простоте весьма сложных поэтов.Путь местами не только трудный, но и скользкий, потому что нужно изрядное языковое чутье, чтобы конгениально изъяснять гениальную поэзию. И я вовсе не утверждаю, что это всегда (и даже часто) о. Борису удавалось. Но в самом его познавательном  жесте —  понимать природу души через наш язык и высокую поэзию есть что-то уже не отнопсихологическре, а онтопоэтическое (в духе философской поэтике позднего Хайдеггера).Это замысел очень высокой пробы. И то, что его рождение состоялось в среде современного российского священства, и развивалось в душепопечительных целях, делает честь тому самому поколению русских мальчиков, которые пошли в духовное народничество и пришли в Русскую Православную Церковь.Мне посчастливилось знать добрый десяток таких молодых людей, которые использовали это уникальное, отпущенное нам историей короткое время, чтобы пойти в священство, оказаться в глухих продах, сесть там за книги и не заботясь о своей бытовой устроенности, что вынуждены делать гуманитарии в столицах, читать святоотеческую литературу, призведения   русской философской мысли и находить обретаемой в церковных служениях учености применение в своей духовно-практической деятельности. Это ли не оправдание всего поколения о. Бориса?  

Молодость – это желание быть современным.

Признаюсь, я не вполне согласен с прозвучавшим на Чтениях несколько брезгливым отношением к современности, как таковой,  в теле которой Господь сподобил нас жить, в которой ныне и происходит событие России.Деятельность о. Бориса была в первую очередь  обращена к молодежи, к подросткам и детям. А молодости, — по его удачному слову, — свойственно быть современной.Модный еще недавно постмодернизм говорил о прошедшей современности, о способе жить, будучи  «подвешенным» между настоящем и открытым будущем. Нас что-то не устраивает в окрест разлитой повседневности? Но и тогда в своем критицизме жизни живых людей стоит держаться критической установки, названной Аполлоном Григорьевым  «органической  критикой». Тем более исследовательская критика должна быть духовно приемлющей: первым делом в любом явлении, с которым ты сталкиваешься, нужно найти внутреннюю оправданность, чтобы было на что опираться в своем развивающем, а тем более спасающем усилии.Не может быть у эпохи полностью отсутствовать духовное содержание. И желание молодости быть современной – здоровое и оправданное желание. Но это, — продолжает о. Борис, — «самое трудное». Не потому ли оправдание – в творчестве, в деятельности, в поступке, что самое естественное и, казалось бы, простое (быть современным) оказалось трудным, требующем труда души? С такой планкой, с таким запалом пусть и будет длиться толкование замысла и, Бог даст, работа по его практическому развитию. Это было бы лучшей памятью о. Борису – пробиваться к простоте и правде.Задачу каждого человека — и молодого прежде всего  — он видел в том, чтобы совершать ответственные поступки: в том не очень привычном еще смысле слове «ответственность», которое у о. Бориса означает «способность своим голосом вступать в диалог со своей совестью». Ответственность не перед кем-то другим, и не перед чем-то иным, не перед «недосягаемыми образцами развитости», как выражался тов. К. Маркс. Да и не перед собственной совестью, т. е не перед самим собой.  Ответственность как способность вот таким как ты есть, в наличном состоянии сознания (и знания) вступать в разговор с собственной совестью. И следовать ее определениям.Это тоже очень сильное, — может статься и не всегда посильное — суждение. Сильное своим речевым поворотом. Отсюда крайне важный вывод, значение которого еще предстоит раскрыть и в который уж точно стоит вдуматься:  об особенной молитвенной и созерцательной ответственности.Так отцовство, — согласно протоиерею Борису Ничипорову,  – это способность к молитвенной ответственности за судьбу рода, который начат был в этом вот браке отца-мужа с женой-матерью, и который будет длиться дальше, «из рода в род».Такого высокого уровня академические задания, как молитвенная ответственность, предстоит внести в повестку дня этики, психологии и педагогии. И работать их созреванию.

Осторожнее бы с клеймом «чужебесия»

Когда я из уст иеромонаха Андроника (Трубачева)  впервые услышал слово «чужебесие», я вздрогнул от неожиданности, потом обрадовался меткости речи, а топом, наблюдая за его сыскным по преимуществу употреблением, чуть не впал в уныние.Но вот на одной из страниц «Времен и сроков» у о. Бориса читаем:  «я ощущаю буддизм как тайну». Написал это православный священник. «Опытно, молитвенно я не    могу знать буддизма, это не мое, а разговоры о нем наукообразные схоластические, как раз не воспроизводят этой духовной тайны».Как понимаем мы, читатели, слово «тайна», к которому тут прибег  о. Борис: так ли как знаем его смысл, вспоминая о тайноводствах и тайнодействиях Церкви, или в каком то ином, расширительно обыденном, или учено-гуманитарном смысле?  Имеем ли мы, опять-таки читатели,   духовную опытность, достаточную для того, чтобы как-то ответственно отнестись к признанию автора, только что определившего нам свое понимание ответственности?Боюсь, что не всегда имеем. И для такого случая почему бы не внять совету о. Бориса, предлагающему целомудренно останавливаться  перед тайной, если нет пока опытности  проникнуть в нее. И ждать, что когда-нибудь, — а когда это произойдет, не весть загодя, — произойдет событие цивилизационной синергии, и эта вот (но не вся вообще) тайна прираскроется. Каким образом? Неизвестно в данный момент, но нечто должно произойти непременно.Эта уверенность в правде, раскрывающейся только через духовный опыт, правде, к которой надо стремиться  ко всяческой чистоте сердца и ума, допускает оправданные остановки перед непознанным: своего рода духовно-практическое эпохэ, «воздержание», апофатическое молчание по тому поводу, по которому ты еще не компетентен выносить какие бы то ни было суждения.Это признак очень зрелого ума, способность не покрывать самозвано плодовитой мыслью своею все огульно вокруг. Не в том ли смирение наше, братья, чтобы а самому ставить себе умственные и духовные границы?Вот то, что я ощущаю как тайну,  и сюда покуда не хожу. Слава Богу, у нас полно забот с раскрытием историко-духовных тайн собственной родной земли. Тут мы и работаем. А там, где соприкосновенье с буддизмом предрешено исторически – в Бурятии, Тыве или  в Калмыкии, где российские граждане буддийского исповедания вступают с нами в диалог, должна вестись своя другая работа такого же класса, как это умел делать о.Борис с местной братвой и предпринимательским людом.Вот если такого класса работа будет проводиться всюду, тогда мы и приблизимся к нашему будущему. Простота, которой мечтал достичь о.Борис и в которой много преуспел, была , — как он сам выразился, — простотой без цинизма (потому, как водится, и  простота бывает хуже воровства):– Мы, мол,  в ваших университетах не учились, а вот праведничаем помаленьку. Да  и вообще, зачем нам какая-то психология Служите, молитвой спасайте паству свою, о благе епархии пекитесь!» А и то, скажи, что не так?Я не расцениваю это как проявление духовного цинизма. Но хотел бы напомнить слова Жака Лакана, сказавшего, что «невежество – это страсть». Не отсутствие знания, не недостаток просвещения, а страсть как зависимость, как плен.На сем позвольте мне свои заметки об онтопсихологии протоиерея Бориса Ничипорова закончить. А вот замысел о ней  предстоит еще нам в полноте постигать, прежде чем он станет – уже для нас – искомо прост и прозрачен. Может статься, многое из намеченного о. Борисом так и не будет принята. Кто трудится в науке знает, что ученый и не вправе претендовать на истину в каждом своем слове. Отнюдь. Это будет критическая, но достойная по уровню понимания и зрелости работа с творениями зрелым ума. А это ой как не мало.И дай нам Бог, чтобы пущенное в оборот священником Русской Православной Церкви Борисом Ничипоровым сбылось. Вечная ему на том память.


[1] Генисаретский О. И. Возвращение Москвы // Навигатор: методологические расширения и продолжения. М.: Путь, 2003.

[2] Соловьев В.С. Оправдание добра. Собр. Соч. в 2-х томах. Т.1. М.: Мысль, 1988.

[3] Бердяев Н.А. Философия свободы. Смысл творчества. М.: Правда, 1989.

[4] В подзаголовке «Столпа» значится: «Опыт православной теодицеи», тогда как  во вступительном слове пред защитою на степень магистра речь шла о диалектических отношениях  теодицеи и антроподицеи: Флоренский П.А. Собр. Соч. в 2-х томах. Т. 1(2). М.: Правда, 1990. С.817—837.

[5] Свящ. Павел Флоренский. Философия культа (Опыт православной антроподицеи). М.: Мысль, 2004.

[6] Федотов Г.П. Трагедия древнерусской святости (Актовая речь, читанная в Православном Богословскои Инсьтьуье в Париже 9 ноября 1930 г.) // Россия, Европа и мы. П.: YMCA-PRESS,1973. С. 105.

[7] Из послесловия архиепископа Тверской и Кашинский  Виктора к книге протоиерея Бориса Ничипорова. Времена и скоки. Очерки онтологической психологии. М., 2002.

[8]  На будущее заметим, однако, что в ином смысле о праве на достойное существование, как об одном из основных прав человека, писал, вслед за Соловьевым В.С., и Новгородцев П.И.:  Право на достойное человеческое существование  //  Новгородцев П.И. Сочинения. М.: Раритет, 1995. С. 321-327.

[9] Евгений Шифферс. Русское море: http://www.pravaya.ru/word/119/1836

 

Поделиться в соц. сетях

Опубликовать в Google Plus
Опубликовать в LiveJournal

Добавить комментарий