PROMETA

Модальное истолкование деятельности

Автор: Генисаретский О.И.
Источник публикации: Архив автора

 

В новоевропейском рационализме система модальных категорий имела  очень определенную функцию: она опосредовала познавательную деятельность и онтологию. Она была тем, что всегда и независимо от конкретного состояния познания связывало деятельность познания с ее конечной целью, а именно, с познанным и онтологически положенным миром. При этом система модальных категорий рефлексивно отображала познавательную деятельность в онтологию, была их рефлективной связью.

 

Уже из одного этого видно, насколько специфична система модальных категорий, какую важную и тонкую рель она играла в организации деятельности познания: мы имеем здесь вполне самодостаточную, хорошо организованную деятельность (познание) с ее собственной целью (онтологически положенный мир); онтология есть тот конечный предел познавания, который должен быть установочно достигнут в результате бесконечного разворачивания познания и совершенствования его; именно деятельностью познания мир должен быть открыт, положен и устроен в сознании онтологически; так что связь между ними — это связь цели и процесса, связь осмысленной деятельности с ее осмысленной целью. Эта связь есть уже в самой деятельности, и казалось бы, не нуждается в повторении на уровне сознания. Действительно, так бы оно и было, если бы мы оставались только в горизонте самой деятельности. Однако, коль скоро деятельность познания осмыслена и протекание ее управляется сознанием, то достижение цеди (и сама эта связь) не могут быть бессознательным (неосознанными). Смысл модальных категорий быв в том, что они повторяли и опосредовали связь деятельности и мира в сфере сознания. Модальности призваны были связывать в настоящем времени то, что, на самом деле, должно связаться только по завершении всего познавательно труда, в предельном будущем. Стало быть, они выполняли роль средства, которое снимало временную незаконченность и неопределенность деятельности познания и уже в настоящем идеально завершало эту деятельность.

 

        Завершение деятельности — основная функция системы модальностей в рамках классического схематизма сознания. Мир, как собственная и предельная цель познающей деятельности, с одной стороны, никогда достигнут быть не может (ввиду его бесконечности), с другой стороны постоянно под руками и считается вполне нашим, освоенным мирам (ввиду обратной бесконечности познающей деятельности). Познавательное освоение мира своим особым путем соединяет его бесконечность с нашей конечностью, то есть идеализирует соцелостность деятельности и мира и эта их взаимная идеальность модальна. Важно еще, что мы говорим не о теории модальности иной какой форме предметности, а о модальности как взаимодеятельности

 

познания и мира. Посредством модальности познание завершено явочным путем в каждый данный момент времени, в настоящем. Она дополняет познавательную картину мира до завершенности и цель этого восполнения — организация настоящей деятельности в мире как целом.

 

        Относительно рационализма мы установили в свое время, что рационалистический подход содержит в себе монизацию на логических структурах разума. Монизация на логических структурах обслуживала нужды познавательной установки. Рационализм был философией, организованной вокруг отмонизированной познавательной установки. Опознав эту его часть, мы можем выделить и удалить это монистическое ядро, отовсюду это оно замечено, что произойдет с отмеченной функцией модальных категорий, если

 

мы откажемся от монизации на логических структурах? Теряет ли модальность категории свою опосредующую функцию?

 

        Очевидно, что, снимая монизацию на логических структурах, мы отнюдь не разрушаем вторичной модальной связи деятельности познания и мира. Хотя она и теряет свою понятийную конструкцию, индуцированную познавательной установкой, но сама связь в ее осмысленности и оправданности сохраняются. Поэтому возникает задача переосмыслить ее модальность в связи с непознавательным пониманием сознания. Коль скоро она интуитивно осмыслена в той действительности сознания, которая нам дана, эту осмысленность должны эксплицировать.

 

        Задача сегодняшнего сообщения — отделить логическую структуру от модальной связи и эксплицировать ее в средствах теории оспособленного сознания.

 

        Отделяя логическую структуру от модальной связи, мы отказываемся, во-первых, от логических структур смысла и логических показателей совершенства мысли (например, от понятия непротиворечивости); и во-вторых, от применения обычных сил логического движения мысли (например, от действия отрицания).

 

        На их место должно быть поставлено нечто, соосмысленное с модальной связью и с принятой нами теорией сознания. На место логических показателей совершенства знание я ставлю показатель осмысленности состояния сознания, а на место всех логических сил и действий действие осмысления. И далее я буду рассуждать, отправляясь от этих двух понятий, значение которых предполагаю известным.

 

        Значение термина «осмысленность» задается двойным отнесением: 1) тем, что осмысленностьсозначна со способностью осмысления (поскольку способность — модус деятельности, это актологическое отнесение), 2) тем, что осмысленность состояния сознания непосредственно тождественна его целостности (онтологическое отнесение). Таким образом, осмысленность осуществляет ту же связь, что и модальность, но за вычетом определений познавательной установки. Это и есть начало движения.

 

        Есть один мотив интереса к модальной проблематике: теория смыслоцелостных состояний сознания, которую мы строим модально весьма неосмотрительна. Дело, кажется, обстоит так, что содержание каждого осмысленного состояния принимается чуть ли не как существующее или, по крайности, осуществимое. Но эта невольная игривость происходила от безразличия, а не от основоположений. Настало, думается, время для большей бдительности.

 

        Содержание сообщения сводится к переосмыслению первого модального расчленения, а именно расчленения на всем известные модальные категории необходимости, возможности и существования. Я не прибегаю пока ни к каким модальным уточнениям, имеющимся в современной логике. Основная моя цель — раскрыть связь между модальными категориями и осмысленностью. Переходы между ними и истолкование модальных категорий в понятиях смысла и осмысленности — является главным, на что здесь следует обращать внимание.

 

        Понятие непротиворечивости, например, имело прямейшее отношение к модальной категории «возможность»: логически возможно то, что является содержанием непротиворечивого знания; напротив, знание, не содержащее логических противоречий, знает о возможном. На этом примере видно, как модальная категория может быть связана с определенным логическим действием (непротиворечивое утверждение) и качеством (знания непротиворечивости). Все другие действия также были так или иначе связаны с модальными категориями.

 

        Отказавшись от привлечения каких бы то ни было логических структур, мы сказались перед выбором — либо вместе с отказом от логики отказаться и от модальностей, либо же переосмыслить модальность в связи с нелогическими процессами и структурами сознания. Этим мы и будем заниматься. На место логической непротиворечивости ставится феноменологическая осмысленность, на место логического отрицания ставится осмысление. Логические структуры в статическом сложившемся состоянии здесь репрезентируются только состоянием осмысленности, а все логические процессы и действия — только одним действием осмысления.

 

        Пара понятий «целосмысленное состояние» и «действие осмысления» описывает то, что осталось в сознании после снятия с него обязательств познавательной установкой. Посредством них мы будем выражать смысл того, что ранее называлось модальными категориями. Однако они относятся исключительно к плану выражения нашего теоретического текста, описывающего модальные характеристики неклассического сознания. А это только половина дела. Другая его сторона в том состоит, что снятие обязательств познавательной установки не позволяет нам более говорить о деятельности познания. С чем же тогда связывают модальности нами осмысляющее сознание, что они идеализуют и завершают? Очевидно, саму деятельность, деятельность в целом, непревращенную более относительно познавательной установки.

 

Так что предметом нашего правописания в этом тексте является модальность как связь сознания и деятельности, причем, что более чем важно, непредметная связь. Мы знаем, что предметность есть такая связь сознания и деятельности. Модальность — это совсем другая связь, связь в другом измерении. Обе эти связи пересекаются, но рассмотрение их пересечения вопрос особый, не здешний.

 

        Москоне — Почему предполагается настолько фундаментальная роль модальных категорий, что мы непременно хотим найти применение их в действительности сознания, не опирающейся на монизацию логических структур? Откуда возникает подобная интенция? Может быть, она развертывается из самой действительности теории сознания? Мне не понятно сопоставление с рационализмом: конечно, же, можно искать аналогии со всем том, что нас окружает, но есть ли в этом смысл?

 

        Ген. — Действительно, поскольку речь идет о теории сознания, всякое содержание, с нею связанное, должно быть внутренне порождено в ее рамках. Но это требование относится только к теории, к формальному теоретического движения. Нельзя же считать, что такое порождение является полноценным, раз то, что нужно породить, уже зафиксировано в традиции. То ость это порождение со специальной целью — оно является способом обретения и удержания содержания.Меня интересует судьба модальных категорий в постклассической философии. А для того, чтобы их включить в свое время, их нужно высвободить из чужого времени. Снимая требование познавательной установки с рационалистической теории модальностей мы высвобождаем модальный мир для себя, он становится доступным. Первый шаг состоит в том, чтобы описать этот мир после освобождения. И только потом можно будет заняться его порождением уже собственно из теории сознания. Сейчас он пока приходит к нам со стороны, и нужна опись того, что нам явилось. Мы сначала локализуем то состояние, где модальности определенно есть, но задействованы внутри познавательной установки. Зная это мы намерены высвободить их; рассмотреть, что же такое есть модальный мир с иной точки зрения, нежели познавательная установка.

 

        Объявление возможности: «Возможное есть все то, что внутренне (в себе) осмысленно; область его недоступна обессмысливанию: усомнению, опровержению, смущению, нелепости, нестроению, недоразумению или другим (отрицательным) действиям, приводящим к абсурду. Это область ясных и непременных смыслов, а ясен и непременен тот смысл, который возможен. Напротив, неосмысленное невозможно. Суть дела — его осмысленность, а суть смысла — возможность.

 

        Объявлением я называю действие осмысления, раскрывающее смысловую целостность некоторого состояния в словах, часто заключаемых с этой целью в кавычки. Это как бы портрет исследуемого состояния и ни в коем случае не авторское мнение. Объявленное состояние подлежит далее дискурсивной рефлексии и есть источник ее решений по каким-то вопросам.

 

        Объявив о возможности, мы сопрягли эту модальную категорию со способностью осмысления и показали возможность как внутренне удерживаемое содержание этой способности.

 

        Далее нужно осмыслить переход от модального состояния возможности к модальному состоянию существования.

 

        Теперь нам предстоит сформулировать очень сильную абстракцию, сугубо определяющую дальнейшее движение, автор просит у читателя максимум внимания. Утверждается тождество модальной категории «существования», которую иногда еще называют «действительностью», с категорией «действительность» в теории деятельности (ряд: мир – деятельность-в-мире — действительность — предметность — сознание —  смысл), причем для обозначения результата этого отождествления предлагается использовать термин все тот же.

 

        Принятие принципа «отождествления действительностей» — ответственный, если не рискованный шаг. Одни считают его терминологическим трюком, другие произвольной конструкцией, третьи —

 

затхлостью. Я, со своей стороны, имею заявить, что, во всяком случае, — это не игривая случайность и прошу продумать его для себя всех, кто не гипомодален. Приняв его, я перехожу к осмыслению перехода из модального состояния возможности в модальное состояние действительности.

 

        Осуществление возможностей продолжает и усиливает совершенство их. Когда смысл осуществляется в деятельности, осмысленность, как качество состояния сознания, превращается в действенность, как качество деятельности. При этом сохраняется совершенство[1] состояния.

 

        Однако возникает вопрос об осмысленности перехода возможности в действительность как раз с точки зрения сохранения совершенства. С одной стороны, если уже мир возможностей обладал всевозможным совершенством, тогда переход в действительность был бы бессмысленным; с другой, если бы в мире действительности было бы что-то, чего не было бы уже в мире возможностей, тогда был бы бессмысленным сам мир возможностей. Из этой антиномии и возникает вопрос о смысле перехода из возможного в действительное.

 

        Что прибавляется к осмысленности, связанной с миром возможностей, когда смысл задействуется в действие? Или иначе: чем совершенство смысла отличается от совершенства действия? Или: чем осмысленность отличается от действенности? Круг подобных вопросов мы и рассмотрим.

 

        Стремление перейти из возможного в действительное рационализм приписывал самому миру. В этом смысле познавательная монизация противоречива и продает саму себя. Не успев открыть что-то и присвоить себе открытое, разум сразу же приписывал всю свою собственную деятельность по открыванию открытой им вещи. Он самоустранялся из своего результата, — модальный переход, который до открывания осуществляла деятельность познания, проецируется в открытую вещь и далее рассматривается как переход самой вещи из одного модального состояния в другое. Если же мы отказываемся от монизации на познавательной установке мы должны приписать переход от состояния возможности к состоянию действительности самой деятельности и сказать, что смена модального состояния принадлежит ей, и далее сформулированную антимонию осмысливать как собственное движение деятельности.

 

        Объявление: «Стремление к осуществлению смысла в действии, стремление к переходу от возможности к действительности (что одно и то же)

 

есть интенция деятельности на осмысленность; смысл деятельности в задействовании смысла; интенция деятельности состоит в осуществлении осмысленного, а стало быть и целостности смыслового состояния».

 

        Термин «интенция» играет подсобную текстостроительную роль. Интенция обозначает направленность сознания что-либо (внимание); с другой стороны, у деятельности есть своя целенаправленность. Правда, здесь имеется в виду не то сильное понятие цели, которое связано со времени (цель как нечто выброшенное вперед и достигаемое с течением времени), а цель как внутренняя осмысленность деятельности. Тем самым связываются между собой целенаправленность деятельности цели с собственной направленностью сознания (от смысла). Но что самое главное, собственная целенаправленность деятельности и есть направленность на смысл. Недаром в обычной речи говорят «цель и смысл». Оказывается, что цель всякой деятельности состоит в том, чтобы быть осмысленной деятельностью, чем собственно деятельность и отличается от естественных процессов поведения. Одним из признаков, по которому часто делили мир на мир искусственный (духовный) и мир естественный (природный) была именно цель. Телеологичность считалась признаком, который в плане выражения специфицирует духовносмысловой мир. И это действительно так, если иметь в виду вышеуказанное единство цели и смысла.

 

        Направленность является тем ключевым понятием, которое характеризует движение между возможным и действительным, однако сейчас

 

мы не в состоянии положить той целостности, которая движется между этими полюсами. У нас сейчас смысл связан с возможным, а деятельность с действительностью. Сознание с его смысловыми возможностями и деятельность (с ее полаганием действительности) сонаправлены. Это не отождествление, при котором получалось бы, что возможный смысл это начало осмысленного действия. Правда, встречается такое спрямление, когда деятельность (мышление, творчество и т.д.) понимаются как последовательное движение от возможностей через действительность к необходимости, но оно не отвечает сути дела. Есть, например такая модель, где действие необходимо осуществляется на основе решения, а решение принимается на основе выбора из возможностей (действие как модальная трансформация ситуации). Но нельзя здесь видеть такую последовательность, что сначала осмысленное состояние

 

сознания и уже затем — целенаправленное действие.

 

        Шубаков – (Спрашивает о нечто о свободе в связи с сонаправленностью смысла и цели).

 

        Ген. — Если вы полагаете исходное состояние возможного как высвобожденность деятельности, не следует думать, что переход в действительно является ее связыванием. Осмысленность меняется

 

на действенность, но в виду сонаправленности совершенство сохраняется. Сохранение совершенства есть условие правильного перехода. Если принцип сохранения совершенства субъективировать на возможность, тогда нужно сказать, что действенность есть своеобразная осмысленность или достоверность действие. Переживание субъективной действенности созначно феноменопереживанию ясности и отчетности. Но очевиден смысл (в мире возможного), а действенно действие (в мире действительного). К принципам совершенства относятся законченность, полнота и т.д.

 

        Моск. — Можно ли сказать, что обсуждение этого вопроса устанавливает какие-то связи между феноменологией и теорией деятельности? Каким образом возможно это сращивание онтологией?

 

        Ген. — Вопрос о сращивании онтологий является сложным лишь технически. Сейчас мы через утверждение совершенства устанавливаем связь сознания и деятельности вне онтологии. Задача состоит не в том, чтобы сводить между собой онтологии, а в том, чтобы, сохранив способность к

 

онтологизации и у теории сознания и у теории деятельности, установить связь между ними во внеонтологической форме.

 

        Моск. — Но ведь эти онтологии не взаимопроникают друг друга, не прозрачны друг для друга, они хотя и существуют у вас в одном действии, но как бы совершенно в разных измерениях, так что связь между ними нужно еще онтологически постулировать.

 

        Ген. — Это напоминает войну: армии, имея задачу защиты и нападения, всегда воюют, но главы государств могут прийти к согласию и купно пойти воевать с третьим государством. На уровне армий согласие не может быть достигнуто.

 

        Моск. — Однако государи тоже не берут согласия с потолка – они к нему чем-то принуждаются, для них должно быть какое-то основание; в Вашем случае основание должно быть названо ясно; не следует связывать теории на уровне переживания.

 

        Ген. — Основание содержится в том утверждении, что «стремление осуществить смысл в деятельности есть собственная направленность деятельности на смысл». Вот где происходит смычка, причем она должна быть одновременно и очевидной, и действенной (в том смысле, что из нее должно что-то вытекать); и если это так, то тогда согласие достигается.

 

        Моск. — Тогда движение утверждения не может быть уже ни феноменологией, ни деятельностью.

 

        Ген. — Да, оно и есть другое, правда, пока лишь в нашем неопредмеченном действии. Далее много зависит от того, как мы его опредметим.

 

        Моск. — Может быть, мы тогда выступаем только как испытатели в каком-то смысле?

 

        Ген. — Как смыслоиспытатели: осуществляя действие, мы являемся

 

испытателями. А нужно еще опредметиться, то есть выйти в какую-то позицию и стать наблюдателем испытываемого смысла. Путей опредмечивания много: можно, например, свести все к феноменологии, сказав, что действенность есть очевидность действия; можно свести все к деятельности, сказав, что осмысленность это лишь модул действия в сознании и т.д.

 

        Моск. — Но в таком случае нельзя сказать, что нашим испытанием нечто связывается, мы просто действуем.

 

        Ген. — Правильно. Но ведь задавая вопрос, на который я отвечал, вы тоже действовали. Тем не менее я отвечал на него, т.е. связываем.

 

Все сказано о деятельности являются лесами относительно начальной точки движения. Мы поставили задачу и она служит отправной точкой движения. Но это внешняя точка. Когда движение закончится и откроет нам свой путь, мы сможем спокойно отказаться от задачи как смыслообразующего начала и высмотреть собственную структуру смысла в этом теле, которое отстроилось.

 

        Это важно, так как решение задачи является для нас не столько целью, сколько средством движения. Мы озабочены некоторой несуразностью и делаем нечто во преодоление ее, а вопросы и ответы, задача и решения и все такое — только тема подлинной заботы.

 

        Шошников. — Мой вопрос связан с выделением двух направленностей. Нужно быть твердо уверенным в том, что они одинаковы. Меня интересует природа как направленности вообще, так и частных вариантов ее. По-видимому, у сознания она существенно иная, нежели у цели и средства, либо у каких-то других вещей. Кроме того, меня интересует, нужно ли выбирать и вычленять у каждого из данных элементов рассмотрения такую характеристику как направленность? Нужно ли, скажем, рассматривать направленность цели. Очевидно, что открывается довольно богатый ход в результате рассмотрения направленности целостности. Возможно ли применение к направленности в чисто вторичном смысле тех же модальных категорий?

 

        Ген. — Ответ на последний вопрос положительно есть, но может быть развернут на другой фазе рассуждения. Сейчас мы делаем так, что домысливаем модальности через известные понятия смысла и действия. Когда чаша весов уравновесится, можно будет поступить наоборот, все отсюда интерпретировать через модальности: и смысл, и направленность смысла и действие, перевернув отношение.

 

        Шуб. — Но направленность же не категория и в Вашем рассуждении употребляется фиктивно?

 

        Ген. — Пока она — пустое место, пока она не интерпретирована и суть только то, посредством чего мы отождествили между собой две области. Она и не категория и не понятие; у нее вообще довольно странный статус. Пока «направленность» — это знак, совершенно открытый смыслу, знак без положенного значения. Он лишь скрепляет две области движения и не имеет собственного значения вне проделанного движения.

 

        Шуб. — Он может быть чем угодно, например, нормой.

 

 

 

(страница №15 отсутствует)

 

 

 

направленностей. Это внутренне движение должно быть понято как усиление осмысленности. Это не переход между областями, не включение в одну область того, что уже есть в другой, не переход между взаимо внешними областями, а движение внутри направленной целостности, внутреннее движение к все большей осмысленности и все большей целостности; то есть собственное движение направленной целостности. Мы не знаем имени целостности, которая таким образом направлена. Но мы можем сказать: она такова, что переход из возможного в действительность есть ее собственное

 

движение и, оно есть движение к целосмысленности. Переход из возможного в действительность для этой целостности есть ее собственное подтверждающее и укрепляющее, т.е. воспроизводящее действие.

 

        Коль скоро мы всю модальную структуру придали деятельности, то возникает вопрос о влиянии деятельности на состояние возможности. Осуществляющаяся деятельность изменяет возможности деятельности и опять-таки не только в смысле расширения возможностей, но и по сути, т.е. по осмысленности. — Так можно сказать только в случае полагания единого субъекта всех модальных состоянии и считать этим субъектом саму деятельность. В теологии разделялись несколько модальных субъектов, в том числе субъект порождения возможностей (творец) и субъект перехода возможности в действительность (вседержитель). В другом слое субъект осуществления возможностей — это человек. Нужно понять, что всякое разделение модальных субъектов сразу ставит теорию модальности вне точки зрения деятельности. Напротив, точка зрения деятельности состоит в том, что полагается лишь один модальный субъект — та самая целостность, о которой мы говорили выше, обладающая направленностью и для которой переход из возможного в действительное есть ее внутреннее действие. В этом же смысле социологическое разделение общества и человека как субъектов двух разных уровней, когда общество представляет возможности, а человек их реализует, оно по этой парадигме также не деятельно и не модально в этом деятельная смысл.

 

        Итак, поскольку о возможности было сказано , что действительная деятельность возможна в той смысл, что мир как субъект возможности не отвергает ее, о необходимости следует сказать, что не всякая действительная деятельность необходима, а лишь та, непонимание сути которой ведет к абсурду, а не осуществление — к недейственности. Необходимость деятельности оказывается связанной с возможностью продолжения деятельности, с сохранением действенности, то есть с воспроизводством деятельности. Необходимость действительной деятельности созначна с возможностью ее воспроизводства. Стоит вспомнить утверждения, которые относительно деятельности при культурологическом рассмотрении (в связи с противопоставлением понятий производства и воспроизводства), как мы увидим, что процесс в культурологическом механизме воспроизводства обеспечивался всегда нормой, которая модально категорируется как необходимость. Утверждение о необходимой деятельности совместимо с культурологическими взглядами на деятельность, как естественное явление.

 

        То обстоятельство, что модальное истолкование открывает нам понятие необходимой деятельности близкое по смыслу культурологическому понятию нормативно-определенной деятельности, свидетельствует об адекватности нашего модального изготовления.

 

        Мы использовали связку «непонимание/абсурд» применительно к действительной деятельности. Не вся действительная деятельность необходима, а только та, непонимание сути которой ведет к абсурду и бездеятельности; а понимание которой наоборот, ведет к сохранению действенности, к воссозданию, воспроизведению ее деятельности.

 

        Случайное в деятельности может оставаться и непонятным, деятельность от этого не становится абсурдной. Однако, не становясь абсурдным, оно и не становится обязательно воспроизводимой. Если что-то, будут непонятным не становится абсурдным, значит оно случайно. В так социологически случайна традиция (в ее отличии от культуры). Культура конституируется из категории необходимости, традиция категорией осмысленной случайности. В этом вся странность любой традиции на первый взгляд. Традиция как целое осмыслена, хотя все ее элементы случайны (и частично абсурдны): в традиции целое осмыслено, а части бессмысленны, как у судьбы. Случайная деятельность не является беспричинной, но причинность ее косвенная, то есть не обнаруживаемая в структуре данной деятельности. Косвенная причинность случайной деятельности как-то связана со временем. В нашем примере: традиция связана с историческим временем, культура вне его, хотя и сопряжена с ним. Поэтому в духовную культуру входит именно необходимое, т.е. то, непонимание что ведет к абсурду или недейственности. Так оно и есть опытно — если что-то в культуре не понято, оно мнится абсурдным и никогда

 

не задействуется. Такова нормативная часть культуры.

 

        Шуб. — Относительно чего деятельность считается как абсурдная или неабсурдная?

 

        Ген. — Вы все время субъективируетесь на деятельность? Понимание это условие сознания, поэтому уже если на чем-то и должно субъективироваться, так вовсе не на деятельности, а на смысл. Важно иметь понимание как отправляемое действие.

 

        Шуб. — Как нужно увидеть деятельность, чтобы она могла мыслить себя?

 

        Ген. — Вопрос кажется мне неосмысленным: можете ли Вы перезадать его в отрицательной форме? Что Вам кажется неудовлетворительным?

 

        Шуб. — Деятельность не может знать необходимость и случайность.

 

        Ген. — А я этого и не утверждал, поскольку не субъективировал способность понимания. Я говорил лишь о том, что та деятельность необходима, непонимание сути которой ведет к абсурду инедеятельности. Для совершения субъективации надо анонимную предельную целостность, в рамках которой мы сейчас рассуждаем, проименовать, придать ей образ, то есть увидеть ее как единое. Если бы целостность, в рамках которой движется рассуждение, была субъективирована, тогда она была бы жесткой структурой, которую можно было бы явно назвать и не было бы плавания от одной направленности к другой. Собственно целостность возникает здесь потому, что нет субъекта, который перед собой явно что-либо имел бы; нет его и нет той структуры, о которой можно сделать утверждение в прямом смысле, а посему все наши утверждения о целостности косвенны[2].

 

        Шуб. — Как косвенность улавливается?

 

        Ген. — Через предметные движения: через вопросы, которые мы задаем, и действия, которые мы совершаем.

 

        Мумриков. — Вы традицию относите к случайному, а культуру — к необходимому? Но ведь в реальности традиция скорее необходима, нежели культура.

 

        Ген. — Для представителя общества традиция обладает большей принудительной силой в лице репрессивных механизмов, которые реализуют ее обязательства со стороны жизни. Культура же обладает принудительной силой в одном только смысле, о котором мы сейчас и говорили, в ориентации

 

на осмысленность. Для сознания культура принудительна, ибо непонимание культурного обязательства приводит к абсурду.

 

        Мум. — Мы рассматриваем сейчас все только с точки зрения смысла?

 

        Ген. — Да, мы рассматриваем сейчас все о точки зрения смысла, а примеры приводим только для того, чтобы получить обычную уверенность уха, горла, носа. Чтобы утверждения закрепить, мы указываем на представление какого-то предмета.

 

        Мум. — Если модальная действительность употребляется таким образом, следовательно, она рассматривается как предметная действительность?

 

        Ген. – «Следовательно» здесь можно понять лишь в том смысле, что нужно было бы перейти в порядок сознания. Ведь мы действительность связываем с деятельностью, рассмотренной безотносительно к сознанию. А предметность — это те смысловые структуры, которыми обладает сознание в той мере, в какой оно связано с деятельностью. Зафункционированное в деятельности со знания предметно, и содержание этой предметности тогда как раз, является действительность. Так что предметность и действительность соответствуют друг другу — не в сознании и не в мире (пока нигде). Предметность — особое смысловое содержание и структуры сознания, в то время как действительность — часть мира, освоенная деятельностью, часть, на которой деятельностьзакреплена и в которой она разворачивается. Мы говорим пока только о мире и о действительности, а как это отображается в предметное сознание обратно, об этом не говорилось. У нас сейчас беспредметность. Мы говорим (1) о чистом сознании, о его модальных структурах и (2) о модальностях действительной деятельности; а о том, как модальна предметность и речи нет, к сожалению. Такую беспредметность, скорее нужно понимать как особую беспредметную деятельность сознания.

 

        Коль скоро мы уже обратили внимание на нормативный аспект

 

культуры, стоит кратко остановиться на ценностном аспекте ее. Сказав, что в духовную культуру входит необходимое и что непонимание его ведет к бездействию, мы тем самым отнюдь не имели, из культуры удалено богатство возможностей (все осмысленное).

 

        Когда в культуру включают все осмысленное, — тогда традицию полагают как часть культуры; напротив, если традиция удаляется из культуры, в ней остается только все необходимое. Эта альтернатива проявилась в просветительном понимании культуры. Просвещение началось исследованием традиции — нравов, обычаев, привычек, склонностей — и борьба с традицией от имени чистого раздела, хотели удалить из мира разума все чему нельзя явно указать достаточного основания; и поскольку традиция случайна, это была, по сути дела, борьба с традицией; на место ее открылся разум с его «логической необходимостью», которой подчеркивался прежде всего нормативный аспект. Поэтому просветительство можно понимать как редукцию традиции из культуры. В антропологическом слое этому соответствовал инициативно-ответственный человек: норме культуры сополагался в сознании неотвратимо взывающий к действию смысл. Это философия осмысленной одержимости. Удаление традиции (как всего случайного) означало отказ, считать оправданным все то, что может, быть подвергнуто сомнению, иронии, любому отрицательному действию[3].

 

        Теперь перейдем к вопросу о предметности. Все ли осмысленное и возможное совпадает с предметным? Если да, то тогда суть дела должна быть определена как соответствие возможной и действительной деятельности.

 

        Совершенно ясно, что осмысленное с предметным в сознании в целом не совпадает. Поэтому сознание является источником развития деятельности и действительного ее состояния. Но это в том случае, если речь идет о сознании в целом, а не только о предметном сознании. Предметное же сознание, соответствующее действительному состоянию деятельности, на самом деле таково, что в нем осмысленность (а тем самым и возможность) совпадает с предметностью. Но это еще вполне очевидно. Более странная в опытном отношении является то, что для предметного сознания осмысленнее совпадает и с необходимым: усомнение и опровержение осмысленного приводит к абсурду (или совпадает с необходимостью). А в предметном сознании так дело и обстоит.

 

        Усомнение осмысленного в предметном сознании совпадает с отвержением предметного, а это уже означает самоотрицание предметного сознания. Предметное необходимо!

 

        Бакштейн И. М. — Но это же позитивизм!

 

        Ген. — Мы говорим сейчас только о предметном сознании, а не о деятельности: рефлексивного выхода за пределы предметности не допускается. Радикальным вариантом сказанного является мнение В.И. Вернадского о том, как должен относиться ученый к данным науки: долг ученого — принимать за истину то, что достигнуто сейчас во всех областях науки, особенно если сам он этими областями не занимается (абсолютное доверие к результату). Если не допускать для предметного сознания никакого выхода за свои пределы, а

 

Считать, что все развитие предметности есть итог соприкосновения деятельности с миром (саморазвитие действительности), то так оно и должно себя вести. В предметном сознании осмысленное совпадает и с вариантностью и с необходимостью; а коль скоро оно предметно, так еще и с действительностью. Из этого можно заключить, что оно предметность модально фиксировано.

 

        Бак. — Непонятно каким образом предметное сознание совершает рефлективный акт. Будут источником всякого изменения, оно попадает вне себя, делая рефлективный выход.

 

        Ген. — Само предметное сознание никакого выхода, иначе как случайно, совершить не могут.

 

        Бак. — Что же оно тогда? Поскольку все изменения в рамках построения приписываются деятельности, а предметное сознание лишается такой возможности, в чем же должны заключаются тогда обязательства предметника?

 

        Ген. — Предметное сознание по определению функционально связано с деятельностью и не имеет своих собственных целей, отличных от целей деятельности.

 

        Бак. — Но раз тем самым мы лишили его активности.

 

        Ген. — Мы определенно лишили его активности по отношению к себе. Однако функциональную активность предметного сознания в отношении действительной деятельности не следует понимать только как пассивное косное обслуживание. Важно, что направленность предметного сознания совпадает с направленностью действительной деятельности и оно может очень активно изощряться в том, чтобы направленность была достигнута.

 

        Бак. — Но радикальной критикой по отношению к деятельности оно не обладает?

 

        Ген. — Нет не обладает, поскольку критика деятельности – это форма рефлексии Единственное распредмечивание доступное предметному сознанию и не предполагающее рефлексивного выхода, это ликвидация сознательности.

 

        Бак. — Поэтому сознание в той мере осмысленно, в какой оно непредметно?

 

        Ген. — Установка на осмысленность сохраняется и у предметного сознания. Но оно таково, что для него модальная структура вся стягивается в точку: его смыслы не расчленены модально.

 

        Бак. — Оно не обладает устойчивостью, то есть не сохраняет целостности (и осмысленности) по отношению ко всякого рода изменениях, происходящие в деятельности.

 

        Ген. — Это особый разговор. Моей целью было показать, что предметное сознание не различает модальные состояния. Не различает их у деятельности (если они там есть) и не имеет их в себе. Для предметного сознания через осмысленность модальных категорий ничего расчленить нельзя. А коль скоро оно отождествляет модальные состояния, для него нет этой предельной целостности, в рамках которой мы сами рассуждали.

 

        Шуб. — Предметное сознание может быть познающим и может быть действующим.

 

        Ген. — Для предметного сознания это противопоставление не является радикальным. Познание для него само есть только деяние, а формы значения, которое получаются, тоже предметны. О научных предметах и говорится только в том смысле, что существуют сознанию расчлененная  и профессионализированная познавательная деятельность, и в рамках этого членение одни предмет отличен от другого. Предметное сознание в самом широком смысле определяется через любую деятельность. Познание — частный вид деятельности. Если сознание предметно, оно не отличает познавание от другой деятельности.

 

        Шуб. — Почему у Вас предметное сознание развивается параллельно деятельности?

 

        Ген. — Оно не развивается никак, а обслуживает деятельность и развитие ее. Различение, на которое Вы сослались, произошло из полагания самодостаточности познавательной установки, оно не обособляется в предметном сознании. Почему, спрашивается, познание нужно отличать от других деятельностей? Да потому, что оно выставлялось за самодостаточный образец всякой деятельности (а она его недостаточный образ). Предметное сознание задается сопоставлением сознания с деятельностью и не нуждается в указании на познавание. Предметность — это особое содержание и структура сознания. Только в том случае можно считать,  что деятельность опредмечивается, если (1) рассуждая в рамках безымянной целостности, мы

 

обнаруживаем переход от осмысленности к действенности с сохранением совершенства и если (2) он определен в связи с модальностями. У деятельности — собственная телеология: направленность деятельности к осмысленности. Опредмечивание деятельности, превращенная форма ее собственной направленности к смыслу.

 

        Шуб. — Мне непонятно, зачем Вы принимаете в расчет безымянную целостность, для того, чтобы это получить, Когда рассуждаешь о предметности, нужно получить, что деятельность и сознание суть лишь два момента предметности, и что опредмечивание не относится ни к деятельности, ни к сознанию.

 

        Ген. — Вы, однако, решились произвести имя безымянной целостности, отождествив ее с предметностью. Целостность одна, но если отождествлять ее с какой-то нецелостностью, может получиться много целостностей, и это абсурд.

 

        Шуб. — Поскольку речь заходит о возможности, действительности и необходимости по отношению к деятельности, считаю возможным рассуждать таким вот образом.

 

        Ген. — Я не вижу смысла в таком рассуждении. Мы относим модальную структуру бессознательной к деятельности. Мы так расчленили предмет исследования, что мы берем деятельность в отвлечении от сознания.

 

        Шуб. — Тогда само собой получается сплющивание необходимости, действительности и возможности.

 

        Ген. — Конечно, отнеся модальные структуры к деятельности, мы обнаружили, что в предметном сознании модальности не различаются. Но именно в предметном, а не в чистом!

 

        Предметное сознание вполне тождественно деятельности. В свое время я критиковал негативное понимание предметности у классиков, с точки зрения положительного марксистского понимании ее. Сейчас по этому поводу можно добавить следующее. Именно потому, что предметное сознание не различает модальных состояний, оно оказывается всегда довольствующимсясознанием; и поэтому того радикализма, который согласно определениям марксистов, нужно было получить, обнаружить не удалось. А если он где-то и наблюдается, то источником его оказывается не предметное сознание, вполне тождественное деятельности, а то самое чистое сознание, которое марксизмом подвергается критике.

 

        Отождествление в деятельном плане означит нормативную  обязательность действовать согласно предметному сознанию, предметность которого оказывается обязательной. Случайное совпадает в предметном сознании с невозможным и с неосмысленным. Внутри предметного сознания нет места невозможному, оно исключено. И поэтому предметное сознание и в науке и в жизни охотно отбрасывает все предметно неосмысливаемые факты, оправдываясь тем, что они не имеют предметно-необходимого значения. Упорная установка сохранить предметность — есть следствие модальной нерасчлененности предметного сознания. В силу этого появляется понятие факта как чего-то, что заведомо осмысленного в рамках данною предмета.

 

        Неосмысленность с предметной точки зрения постигается как невозможность, в то время как, с методологической точки зрения неосмысленность есть свидетельство некоторой необходимости этого, то есть что должно быть заново предметно раскрыто.